помирятся. И выяснение отношений у них еще впереди. Чей будет верх — никто не знал, не мог предугадать.

Берендей словно не замечал бугра. Но всегда держал на слуху каждое его слово и движение. Медведь это чувствовал. Но провоцировать фартового не рисковал. Целую неделю отлеживался после драки. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Если б видел Берендей, как изукрасил он Медведя, какая черно-фиолетовая была у него физиономия! Так вспухла она, что сам бугор не мог обхватить ее руками. Никто не подозревал, что десяток дней даже мочился с кровью Медведь.

Харю он, как только вышел на работу, заставлял работать до изнеможения. Мстил за Берендея.

Зато теперь лежал Харя на нарах рядом с Берендеем. И спокойно, и тепло было у него на душе. Словно не он когда-то отыграл в очко Берендея у бугра, а наоборот.

Раньше ему не позволял Медведь вот так свободно развешивать постиранное белье на нарах, теперь же молчал. Знает, есть кому рот захлопнуть, вступиться за Харю.

Да и то, сказать надо, знал бугор слабину мужика к чифирю. Делал вид, что не замечал. А иногда даже подкидывал чай Харе. Не даром, конечно. Но после стычки с Берендеем решил

перекупить у фартового мужика. И предложил пять пачек чаю. Харя даже вспотел весь. Но заставил себя отказаться. Медведь, уверившийся было в своей победе, растерялся. Швырнул чай в парашу. Харя еле удержался, чтоб не нырнуть за ним. Но сумел отступиться достойно. Потом всю ночь плакал от потери. Но не сознался никому. Медведь даже заболел от собственного куража. Ведь чай он мог продать по четвертному за пачку: деньги так понадобятся на свободе!

А теперь Харя лежал рядом с Берендеем. И попробуй его заставь снять носки, от которых несносное зловоние по всему бараку ползет.

Никто не решится, не скажет. А Харя, зная об этом, искоса наблюдал за всеми, злорадно ухмылялся.

Берендей, дождавшись пока все мужики уснут, опустошил бутылку водки и уснул накрепко.

В зоне все фартовые отсыпаются вдвойне. Ведь на воле никто из них не спит спокойно.

Впрочем, все фартовые считали, что не будь зон, законники жили б гораздо меньше. А все потому, что только под охраной можно спокойно и всласть выспаться.

Спит Колька-монтер на нарах у двери. Во сне не чует, что сквозняки прохватывают ноги. Во сне он видит деревенский луг, куда совсем мальчонкой выгонял пастись Буренку. Но почему-то средь лета луг залит водой и она, такая холодная, бьет ключами из-под ног.

Когда он был здесь в последний раз? Теперь не вспомнить. Облысела голова, а луг детства, оставшийся в памяти солнечной сказкой, зарос чертополохом. Как выбраться из него? Больно колет тело колючий кустарник. Найти бы ту тропинку на лугу, чтобы вывела к дому. Да где ее теперь сыщешь в ночи! И шарит человек вокруг себя израненной душой, изболелыми пальцами. Они натыкаются на ржавые скобы, гвозди, отскакивают от них, как от горячих углей. Вот так бы от бед и ошибок умел уходить. Да пока не избил душу в синяки, слепым был. Теперь всхлипывает беспомощно, как ребенок. Плачет во сне. Спящий не солжет.

Спит Никифор. Не скоро пришло к нему такое благо — не просыпаться от кошмарных снов. Нынче он каялся перед детьми, сельчанами. Встал в слезах на колени перед людьми и повинился, в слезах. И, диво, простили. Но это во сне. Утроим Никифор снова станет зэком, не умеющим ни виниться, ни прощать. Эх, люди, только во сне многие прислушиваются к голосу души своей.

Храпит Медведь. Волосатой рукой вцепился в жидкий матрац. Но нет, не соломенную труху: потерпевшего, им изувеченного, во сне за шиворот ухватил. Это он, зараза, не польстился на деньги, не испугался угроз, не забрал своего заявления из милиции. И в суде не сробел: требовал наказать Медведя по всей строгости.

«Не вырвешься!» — рычит Медведь, норовя скрутить потерпевшему башку.

Но тот упирается. И вдруг, повернувшись Берендеевой рожей, говорит:

«Я научу тебя, падла, уважать закон…»

Спит, свернувшись калачиком, молодой верзила. Нет, не урка какой-нибудь. Сначала мотоцикл угнал. Покататься. Нет бы бросить его на проселочной дороге. В сарае спрятал. Вот уже не угон, а кража. А после двух лет отсидки — новая беда: десять мешков комбикорма колхозного спер. Потому и строгий режим определили Ваньке. Он всегда завидовал тем, кто в любой день имеет при себе чистый носовой платок, выбрит и протерт одеколоном. Не то, что Ванька, которого работяги в бараке звали Хорьком. А все за грязь и вонь.

Ваньку тянуло к чистоте. Да где ж ее возьмешь в бараке? Потому, улучив минуту, заскакивал в оперативную часть. Там всегда пахло хорошим табаком и душистым чаем. Последний раз, когда сообщил, что Берендеи дерется, начальник пообещал в банщики перевести, угостил длинной сигаретой с фильтром. От нес пахло шикарной жизнью, ресторанами, о которых немало слышал в своем захолустье. Ох, как хотелось Хорьку увидеть гнет, жизнь! Да только боялся и во сне, что узнают в бараке мужики о его проделках, поставят сучье клеймо на морде. От него всю жизнь не отмоешься. Вот и стонет во сне от страха перед расплатой, какую сам себе нарисовал.

Эх, Ванька, не зарился бы ты на чужое добро, чистил бы и теперь коровник в колхозе, зажимал бы девок в темных углах. Так нет, попутал бес. Хоть и небольшой у тебя срок, но и его надо суметь пережить. Теперь вот сворачиваешься в клубок от прошлого и будущего страха.

«Помоги мне, Господи!»-шепчут чьи-то сонные сухие губы. Человек истово верит, что всевышний поможет ему дожить до свободы.

Посвистывает, всхрапывает во сне Харя. На свободе его звали Федькой. И никто не чурался его, не обзывал. Лопоухого, большеротого, с мордой, изъеденной оспой, его уважали люди за кроткий нрав, спокойный характер. Да вот вывернулся сучок изнутри. Сорвался.

Здесь, в зоне, Федьку, которого в селе считали завидным женихом, обозвали Харей. Вскоре он и сам отвык от родного

имени. Но во сне пнул ногой любимую собаку Жучку за то, что, выскочив из конуры, брехнула:

— Харя!

Спят зэки, ночью все они видят себя свободными, людьми, мужиками, без кликух. Они снова живут.

Не будь этих снов, никто из них не дожил бы до свободы.

Сон — самый большой подарок каждому живущему, ибо дает не просто отдых, а и очищает человека, душу его; дает силы для жизни.

Подъем был в шесть утра: и в будни и в праздники. Утренняя поверка на морозе выявляла заболевших, умерших, сбежавших. Последних, к счастью для всей зоны, давно уже не бывало. Утренний кипяток с «кирзухой», — так называли перемороженный, сушеный картофель, разваренный в подсоленной воде и, — на работу. В обед — баланда, в которой «крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой», и пайка хлеба с куском ржавой селедки. На ужин — жидкий чай с хлебом. Вечерняя поверка ничем не отличалась от утренней. Разве что наказания раздавались «щедрее».

Все было так же и в этот день.

А к ночи, когда работяги собирались ложиться спать, в барак внезапно пришел начальник отряда, объединявшего несколько бригад.

— Мужики, я ненадолго к вам. Давайте все сюда. Поговорить надо, — позвал работяг.

Берендей не двинулся с места. Вместо него, за себя и за фартового, пошел к столу Харя.

А вскоре до слуха Берендея донеслось одобрительное:

— Конечно, согласны. Поедем.

— Человек десять хватит!

— Конечно, Медведь должен здесь остаться!

— Берендей, иди, лафа-то какая! Скорей! — тянул Харя фартового со шконки.

Вскоре и Берендей понял, что начальник предложил работягам заготовку шедшей на нерест кеты.

— Рыбу наловите для всей зоны. Думаю, недели за две управитесь. Жить придется в лесу. В палатках. Но сейчас тепло. Да и народ вы закаленный, — говорит начальник. Повернувшись к Берендею спросил — А вам доводилось рыбу ловить в наших реках?