— А ты почему смолчал, когда увидел? — не сдержался Самойлов.

— Ждал более весомого. Отчего не отмазаться…

— Жрал колбасу? — прихватил артиста за горло Петр, и лицо его пятнами взялось.

— Врет он все, — послышалось сдавленное.

— Мужики, нам почту выдают два раза в месяц. Так или нет? — оглядел всех Дементий.

— Так. В последний раз на прошлой неделе получили…

— А этот гнус вчера два письма читал. В сапоге прячет…

Мужика раздели. Из портянки фотография семьи вылетела. Письма. Но без конвертов…

— Старые они. Я их давно получил…

— А чего прятал?

— При себе держу. Чтоб охрана при шмоне не выкинула, как прежние.

— А колбасу где взял? — вспомнил Костя.

— Да не было ее! Пиздит Дементий! Взъелся за «пахоту». Я в тайге его не стал выгораживать перед охраной, когда он сачкануть хотел.

— Не темни, паяц! Не отвертишься! — улыбался Дементий и продолжил: — Вчера, когда профессор умер и мы тут о фискалах говорили, кто к оперу бегал в спецчасть?

— Не был я там!

— Тебя и правда не было в бараке, — вспомнил Абаев, — до самого отбоя…

— В соседнем бараке земляка навестил.

— Это он тебе банку сгущенки дал? — улыбался Дементий.

— Да он!

— А где он ее взял?

— Из дома прислали…

Дементий выволок из-за тумбочки банку сгущенки и показал ее всем:

— Красноярский край изготовителем указан! Сибирская сгущенка, местная! Тут уж и влип ты, паскуда!

— Это старая банка. Давняя. Я о ней и забыл! В ларьке купил…

— Ты кому мозги пудришь? Не на воле живем, чтоб про сгущенку забывать. Да и не слепые мы. Видим, недавно открыта. Не засахарилась сверху, не пропала. Хоть сейчас жри! — глянул в банку Костя.

— Эй! Вы! Что там за сходка? — заглянул в дверь охранник. И, подойдя ближе, прикрикнул: — Разойдись!

Глянув на потрепанного мужика и Дементия, погнал впереди себя под автоматом в спецчасть. Ни один, ни другой больше в барак не вернулись никогда.

Иван Степанович, как и другие, перестал говорить о стукачах, о политике. Все в бараке притихли. Понимали, что всякая разборка может закончиться в спецчасти зоны, откуда неизвестно куда деваются люди.

После исчезновения юриста и стукача мужикам отвели тяжелые участки работы в тайге. С них ни на минуту не сводила глаз охрана зоны.

— Самойлов! В спецчасть! Живее шевелись! — подтолкнул Ивана Степановича охранник, подойдя вплотную. И прямо с деляны погнал человека через лес под автоматом, не давая отдохнуть, все пять километров гнал бегом.

Когда Самойлов вошел в кабинет, ноги уже не держали, не хватало дыхания.

— Ты что это загнал его? Зачем так задергал? — упрекнул опер охранника.

— Раз вызвали с деляны, значит, срочно надо, вот и торопил. А чего с ними возиться? Не под ручку же мне с ними ходить, — отвернулся охранник.

— Он уже не зэк. Его освободили. Две недели назад. Верховный Суд…

Самойлов не мог встать со стула. Пот заливал лицо, бежал по спине ручьями. Он давился собственным дыханием, словно ствол автомата все еще упирался меж лопаток, а в ушах звенело, отдаваясь эхом в сердце:

— Шевелись, контра! Не то всажу очередь в говно вражье! Будешь знать, как надо выполнять приказы нашей власти!

— Вы что-то не радуетесь? Иль устали у нас? Не верите? Вот официальный документ, читайте. Вы свободны, реабилитированы. Передержали, правда, немного, но в том вина почты. Долго она идет к нам, — оправдывался оперативник. И все удивлялся усталости человечьей, отнявшей все силы, каких не осталось даже на радость.

Самойлов прочел официальное сообщение Верховного Суда Союза и, повернувшись к оперу, спросил устало:

— Когда документы отдадите?

— Через два часа все будет готово. Но попрошу дождаться утра, чтобы мы успели рассчитаться с вами. Надо выборку сделать. Вы уж извините за задержку. Можете отдыхать пока. Наверху в нашем административном корпусе приготовят для вас все. И постель, и вещи. Не стоит в барак возвращаться. Привыкайте к жизни без решеток. В баню сходите, к парикмахеру. В общем — вы свободны…

Иван Степанович устало вытер лоб ладонью. Глянул за окно. Впервые за много лет увидел небо без решетки. Вздохнул. И, тяжело встав, уронил:

— Спасибо…

— За что? Не я вас арестовал, не я освободил. Я — лишь исполнитель. У каждого из нас своя работа. А уж какая она ни на есть, ее надо выполнять. Сегодняшнее мне было приятнее, чем прежнее. Поверьте. По совести признаюсь, — извинился опер за всех разом.

— Я не за освобождение, за весть благодарил. Ну, а насчет приятностей сомневаюсь. Коль всех нас выпустят, где вы работать будете? Ведь ничего другого не умеете. А кормиться надо, — глянул на оперативника Самойлов с нескрываемой насмешкой.

— Мы без работы не останемся никогда! В этом я не сомневаюсь, — услышал в ответ циничное.

Утром Самойлов покинул зону.

Розовый, безусый охранник, гнавший его вчера с деляны в зону, взял под козырек, отдав честь, извинился за все прежние пакости и издевательства. По-другому извиняться не умел, не научили, не требовала работа…

Человек ехал в машине, впервые без охраны и окриков, без страха и усталости. Впервые сегодня его никто не оскорбил, не назвал скотом и контрой, не издевался…

Самойлов оглядывался на тайгу. Вот и сюда долетело тепло. Разморозило, растопило снега. Вот только в душах человечьих да в памяти никогда уже не растает лед недоверия.

О том будет помнить каждый, кто отбывал долгие сроки по зонам. Все, кому повезло дожить до тепла и выйти на волю, подаренную властями.

— Видно, на свободе работать стало некому, коль нас выпускают. Иначе полный срок заставили бы тянуть. До звонка. Да и кто поверит в то, что власти поумнели. Сердцем повернулись к людям, каких не замечали никогда, — вспомнилось Самойлову услышанное в бараке.

Иван Степанович гнал от себя воспоминания. Но они репьями повисли на душе. Не отпускали из зоны, держали надежнее охраны и автоматов.

«Тьфу ты, черт! Ведь пора о будущем подумать, прикинуть, взвесить все. Чего это я застрял в дне вчерашнем? Нет его, прошел он», — ругал себя Самойлов. И вышел из машины, остановившейся у железнодорожной станции.

Мелькали за окном поезда города и поселки, редкие, обветшалые деревушки с серыми, сгорбившимися стариками, так напомнившими тех — оставшихся в зоне.

Они, завидев поезд, трудно распрямляли спины и, приложив ладони к бровям, как из-под козырьков смотрели вслед убегающим вдаль вагонам.

Что вспомнилось им? Почему забыто стыли в морщинах непрошеные слезы? И лишь стайки светлоголовых ребятишек махали вслед поездам ручонками, желая каждому, всем без разбору, счастливого пути…

Они еще не знали, что не всякая дорога — радость. А потому завидовали пассажирам, мечтали когда-нибудь, став совсем взрослыми, оседлать поезд-сказку.