Молчали. И снова по команде лицом в снег. Измотал окончательно. Но политические всякое видывали. Своего не выдадут. Вот только бы очередную суку найти… Кто настучал начальству? Кто уходил из барака во время концерта?

— Встать! Лечь!

Потом на морозе вспотевших не меньше часа под автоматами охраны держал начальник. Сам замерз. Но не уходил.

— Сдохнете все, как один! Пока не признаетесь!

И тогда Женька сам выкрикнул:

— Я пел! Больше никто!

— Что пел? — подскочил к нему начальник.

— Продолжу концерт! — разодрав онемелые от холода губы, мужик запел:

У лошади — была грудная жаба,

А лошадь, как известно, не овца,

Но лошадь — на парады выезжала —

И маршалу об этом — ни словца.

Начальник охраны слушал настороженно, молча. Не перебивал.

А маршал — бедный, мучился от рака,

Но тоже на парады выезжал.

Он мучился от рака, но, однако,

Он лошади об этом не сказал.

Молодые охранники захихикали. Но до начальника смысл песни пока не дошел.

Вот этот факт — великая эпоха,

Воспеть велела в песнях и стихах,

Хоть лошадь та давно уже издохла,

А маршала сгноили — в рудниках…

— В шизо! Я тебе, паскуда, покажу, как над нашими маршалами смеяться! — побагровел начальник охраны. И заорал, заметив усмешки зэков: — В шизо! На месяц! Уведите! А вы, скоты, живо в барак! Услышу хай, всех в шизо загоню! Стряхну спесь со свиней! Ишь, жир нагуляли, резвиться вздумали!

Охрана прикладами вбивала политических в барак. После этого случая пятеро свалились с воспалением легких. И не смогли встать на работу.

Среди заболевших впервые оказался Самойлов. Когда утром всех стали поднимать по гимну, Иван Степанович не удержался на ногах, упал в проходе между шконок.

— Встать! — услышал над ухом окрик. Попытался. Но не смог.

— В барак их к фартовым! Пусть запетушат! Запомнят, как впредь симулировать! — распорядился начальник охраны, усмехаясь криво.

Охранники подхватили пятерых под микитки, собираясь выполнить приказ.

Самойлов почувствовал, что на сопротивление сил не осталось. И взглядом попрощался с Абаевым, когда его поволокли мимо Бориса.

— Не тронь мужиков! Оставь их! Прошу, как человека! — послышался голос бригадира политических.

— Прихватите и этого крикуна!

Охранники кинулись к бригадиру, и тут словно оцепененье пропало. Зэки со всех сторон кинулись на охрану и начальника.

Кто-то сдавил его за горло, матеря на чем свет стоит. Другие долбили его головой о бетонный пол. Охранники в ужасе пытались отбиваться, но их смяли, стали измываться нещадно, выкручивая, ломая руки и ноги.

Кто-то вздернул над парашей начальника охраны и доской от шконки считал его ребра. У того глаза вылезали из орбит. А мужики окунали его головой в парашу и, подержав в ней, снова поднимали за веревку.

— Гнида зажравшаяся! Тебя самого запетушим до смерти. И утопим в параше, где и родился ты, козел вонючий! — обещали политические.

На шум в бараке вбежала охрана с постов. Поднялась стрельба из автоматов — вверх. Зэков вбили в пол лицами. Выволокли избитых охранников, еле дышавшего начальника. Доложили операм. Те, прослышав о бунте, всполошились. Решили проучить политических жестоко. И, узнав от избитых имена зачинщиков, выдернули их из барака. Вздумалось расстрелять на глазах у всех. И связанных мужиков построили среди двора. Перед ними замер взвод охраны.

Начали выгонять зэков, чтоб увидели незабываемое зрелище. Чтоб оно в памяти вечной зарубкой осталось.

А тут за воротами внезапно машина нетерпеливо засигналила.

— Кончай их! — приказал начальник зоны охранникам.

Самойлов со связанными руками повернулся к Абаеву:

— Прощай, Борис…

В это время в ворота кулаком ударили.

— Комиссия из Москвы! Живо открывайте! — послышался злой, хриплый голос.

У начальника зоны колени подкосились.

— Отставить! В барак скотов! Сами все по местам! — поторопился вернуться в кабинет.

Впопыхах охрана забыла развязать руки политическим, их так и загнали, спешно закрыв дверь.

— Ну, теперь нам не миновать «вышки», — невесело бросил кто-то.

Но вечером в барак пришли без охраны и всякого сопровождения четверо людей. Глянули в свой список. Назвали фамилию Ивана Степановича, бригадира, еще троих — из ученых, потом и Абаева.

Всех попросили пройти с ними в спецчасть зоны.

— А что вам нужно от наших людей? — не сдержал любопытства и страха за мужиков старый профессор.

— Поговорить хотим.

— А нельзя этот разговор провести в бараке?

— Нет. Это невозможно, — ответили гости.

И зэки, еле попадая в рукава телогреек, уже не ждали для себя ничего хорошего.

Барак и вовсе притих. Медленно тянулись минуты ожидания. Вот и час прошел. Еще два часа… Лишь к вечеру вернулись мужики в барак. Иные сразу на шконки слегли, другие — молча сидели, уставясь недвижно в одну точку.

— Зачем вызывали?

— Для разговора, — вяло отвечали люди.

— О чем спрашивали?

— О разном говорили. О прошлом…

— Разве мало о нем в наших делах написано?

— Подробностями интересовались.

— А почему бригадира с вами не отпустили?

— Не знаю, — сам не понял Самойлов.

Бригадир вернулся затемно.

— Накрылось начальство! Всех под задницу — с работы вон! — сказал с порога весело.

— А нас куда? — подняли зэки головы.

— Всех, кого вызывали, до выяснения обстоятельств — в другую зону!

— Вот так комиссия! Это куда ж хуже Сахалина? Под расход? — ахнул кто-то в темноте.

— Дальше Сахалина зоны не построили. А значит, бояться нечего…

Иван Степанович лежал с закрытыми глазами. Его знобило. Он то ли дремал, то ли бредил…

Ему виделась мать. Молодая, красивая. У нее были гибкие, сильные пальцы, красивые, ухоженные руки. Мать была пианисткой. Отец — самый известный скрипач в Ленинграде. Родители были уверены, что их сын тоже станет музыкантом и продолжит семейную традицию.

В доме Самойловых всегда было много цветов, музыки и смеха.