участковый.

— Да чем мне нынче еще заняться? Скука одолела! На крыльце сидеть надоело. Лежать и то устал. Ночью плохо спится, все ворочаюсь. А и чем заняться, коль в руках и ногах сил нету.

— Ну, не наговаривай на себя! Вон какую жалобу написал на свою невестку! — рассмеялся участковый.

— Нету у меня невестки! Была потаскуха! Она ею и осталась! — забрызгал слюной дед.

— Насчет потаскухи полегче, дед! Проверка не подтвердила твое заявление. И знай нынче на всякий случай! Еще одна такая кляуза, и мы на тебя наложим штраф. Чтобы не отнимал у нас время впустую. А помимо того, за кляузы Фаина имеет право подать на тебя в суд за оскорбление и унижение чести и достоинства.

— Откуда у этой суки такое завелось? — удивился старик.

— Еще раз скажешь это слово о невестке, пеняй на себя! И знай о последствиях. Фаина может подать на тебя заявление в суд за оскорбление.

— Я не оскорбил! Сука — ее родное имя…

— Ну вот и доигрался! Быстро в машину! Хватит мне тебя уговаривать. Поночуешь в камере, может, поумнеешь. А коль нет, там и останешься! Тоже мне — судья и праведник! Живей на улицу! Там тебя карета заждалась! Мало рабочий день потерян впустую, сколько бензина сожгли! Вот вычтем из твоей пенсии половину за убытки милиции, враз писать разучишься, старый черт! — волок деда через двор к машине.

— Видать, и ты с ней переспал, раз вступаешься. Знамо дело! Грязь к грязи липнет. Я и про тебя начальству пропишу. Нехай знают, кого пригрели у себя! — спотыкался старик.

Участковый хотел его припугнуть, довести до калитки и там, отругав напоследок, отпустить деда. Но последнее высказывание и угроза Данила взбесили не на шутку. Открыв дверцу «оперативки», участковый впихнул в нее деда, вскочил сам и приказал водителю:

— Гони в отдел!

Подъехав к милиции, участковый кивнул на машину дежурным:

— Старика — в камеру!

Данилу волокли по ступеням даже не слушая его воплей, угроз и проклятий.

— Я вас самих сгною! Я покажу, как над стариками изгаляться! На самый верх напишу. С говном смешаю мерзавцев! Псы лягавые! Мусоряги! Людей от говна отличить не можете! — плевался, брыкался, пытался достать зубами руку сержанта. Но едва его затащили в коридор, кто-то, не выдержав стариковой брани, дал пинка и отпустил руки. Данил, кувыркаясь через голову, отлетел в дальний угол. Оттуда его подняли, зашвырнули в камеру — темную и сырую.

За всю свою долгую жизнь Данил никогда не, был в камерах, но слышал о них много всякого. Считал, что лишь закоренелых преступников бросают в них. И держат до самой смерти. Иных — стреляют, если годов набралось слишком много, других раскидывают по тюрьмам, зонам — если не совсем старые. Никогда не думал, что самому придется увидеть, стать узником и притом ни за что, ни про что. Ведь никого не убил, не ограбил. Даже пальцем не задел. А вот лежит на полу камеры — грязном, скользком. Откуда-то сверху на него мужики, похожие на чертей, смотрят. Хохочут не по-человечески и спрашивают:

— Эй, дед! Ты тут с какого хрена нарисовался? Иль родную бабку с соседской козой спутал по бухой впотьмах?

— Какую бабку с козой? Нет их у меня. И отродясь не водилось.

— А за что ты сюда влип?

— Ни за хрен собачий! — признался дед.

— Тогда хана тебе, старый! Коль ни за что — опетушат лягавые хором! Вывернут всего наизнанку. Был старик, останется только кучка! — скалились с нар мужики, хохоча над испуганной растерянностью Данила.

— Я ж ничего! Я только заявленье написал. Всю правду в ем выложил про невестку. А участковый, во змей! Не дозволял ее сукой назвать. Но коль она такая есть! Как еще величать? Курвища, одним словом!

— А сын твой живет с ней?

— Давно разошлись… Уж более года…

— За что ж ты бабу так полощешь? — обсели Данила вкруг. Тот расчувствовался, обрадовался вниманию. Давно его не слушало столько мужиков разом. И Данила оттаял, разоткровенничался, рассказал, как и за что приволок его сюда участковый.

— Так это, значит, ты на Михалева строчил? Навроде он пьет, с бабьем таскается! Проверку для него требовал! — сверлил деда взглядом одноглазый полуголый мужик, худой, как скелет, обросший, как обезьяна.

— Это ты про Андрея интересуешься? Ну, я писал! Всю правду! Ни слова брехни! — вздрогнул Данила, заметив, как побледнел одноглазый:

— Слушай, ты, старая плесень! Я слишком много видел в жизни подобных тебе. Они были моложе. Но старость — не оправданье подлости. Тебя даже убить, все равно что наградить. Скоро самого достанет судьба за всякую гадость. Пусть она взыщет за каждого сторицей! Когда, кроме смерти, не останется на земле ни одного попутчика, поймешь, чего ты стоил…

Одноглазый пальцем не прикоснулся к деду, а тому показалось, что его прилюдно нещадно отхлестали по щекам. Данила забился в угол. С ним никто не хотел разговаривать, даже здесь — в камере.

Поздним вечером его вызвали из камеры и, предупредив, что каждая ложная кляуза отразится на нем, выпустили из милиции.

Его никто не собирался отвозить домой, и дед шел пешком через весь город. Он вошел во двор, немало удивившись тому, что в доме не горел свет. Жорка безмятежно спал и вовсе не собирался искать отца. Сына не волновало, куда тот делся, почему его нет дома, и это больнее всего ударило по самолюбию Данила. Он включил настольную лампу, растолкал сына:

— Спишь, боров? А что со мной, тебя не чешет?

— Ну ты даешь? Чего мне психовать? Вернулся живой, здоровый! Да и что могло стрястись? Ложись спать! Мне спозаранок на работу! — повернулся Жорка на другой бок.

— Ты даже спросить ни о чем не хочешь? — кольнула обида старика.

— Завтра, — отозвался сын, всхрапнув.

«А ежли б я сдох? Он даже и не знал бы! — дрогнул подбородок от жалости к самому себе. — Ведь вот всю свою жизнь ему отдал, от горестей сберег, учил уму-разуму. И получил, — защипало глаза.

Данил спешно закурил. — Так кого ж я вырастил? Бревно бездушное. Валяется колодой. И все на том. Хотя я в милиции был, в самой камере. А ему наплевать. Может, даже обрадовался б, кабы я издох, — дрогнули плечи человека. — Зачем я на него тянулся? Растил, что цветок, у сердца. А получил крапиву! Да разве это сын? — тряслись руки. Данила выключил свет. Лег в постель, но уснуть не мог. В голову лезли самые мрачные мысли: — Покуда хожу, на своих ногах держусь. А Жорка отворотился! Ежли захвораю, вовсе — воды не даст. Может, с избы выкинет. Чтоб на глазах не мешался. Куда денусь? Ведь во всем свете никого! В дом престарелых сдаст. Сам тут станет барствовать хозяином! Ну, гад! — тер глаза кулаками, сгоняя мокроту. — Утра дождусь. Уж я все выложу в бесстыжие глаза!» — думал Данила, но на рассвете сон сморил, и старик не слышал, как ушел на работу сын.

Дед целый день наводил порядок в доме и во дворе. Подмел, вынес мусор. Протер пыль со столов и окон. Принес воды. И к возвращению сына вскипятил чай. Вчерашняя обида успела остыть. Она, уже не бурлила, не рвала душу. К тому ж, заглянув в сарай, увидел аккуратно сложенные доски, заготовленные для замены полов в доме. Давно говорил о том Жорка, да все не получалось. А тут — повезло. Привез, конечно, по потемкам, чтоб соседи не увидели. Пока разгружал да складывал, устал и время ушло. Оправдывал сына, утешал себя.

Данил предвкушал, как он с Жоркой заменит старые полы на новые. В доме сразу посветлеет. Он выглянул во двор, увидел Жорку, возвращавшегося с работы. Сын шел неспешно, оглядываясь на дом Ульяны. Вот приостановился, заглянул через забор. Там Танюшка играла с котенком. Старик увидел, как Жорка достал из кармана пакетик конфет, отдал дочери. Разговорился с нею. Но тут из дома вышла Фаина, и Жорка мигом отошел от дочери, заторопился домой.