— А на что чужая морока? Моя беда хлеще твоей. Ее всю жизнь несу, как крест. И никогда своих погибших ни на кого не променяю. Нынешние живые не все стоют погибших. Для меня они — мои родные, и нынче со мной. Никто свою долю не выберет, ее всякому Господь определяет. Выходит, роптать нельзя. Коль сам Бог оставил вдовой, ею и помру. Не потому, что ты плохой иль хороший, Божье определенье менять не стану. Дай, Господи, Счастья тебе, Виктор! И не обижайся на меня, коли где не то ляпнула, — глянула па гостя, давая знать, что тому пора и честь знать.

— А жаль, Ульяна! Может, подумаешь? Загляну через недельку за ответом.

— Не стоит! Я все тебе выложила, как есть! — огрела холодным взглядом. Предложила забрать угощенье.

— Нет! Что ты, Уля! Не обижай! Хотя бы за Сашку, в благодарность оставь. Хорошего человека вылечила. А на меня не серчай. Я с чистым сердцем к тебе пришел. Первый раз в жизни отказ получил. Обидно. Ну, да и это надо пережить! — Вздохнув, надел куртку, шагнул за порог и вскоре скрылся из виду в конце улицы.

— Эх, бедолага! Избитая твоя судьба! Жениться вздумал. Видно, тоже почувствовал… Но от судьбы не сбежишь даже на пароходе. Ить тебе на роду означено помереть на море. Выходит, недолго ждать осталось, немного мучиться. Не придешь сюда. Да и незачем! Не сумевший простить — потерял тепло. Таким замороженным на что долго небо коптить, никому, и даже себе, не в радость! — закрыла двери Ульяна.

Она подошла к портретам сыновей и мужа. Долго смотрела на них. Ей казалось, что все трое улыбаются. Ульяна гладила портреты, разговаривала, как с живыми. Как много отдала б она чтоб вернуть хотя бы час из своей семейной жизни.

— Вона, мужик роптал, что баба ему изменила. Сколько таких приходит ко мне. Клянут, разводятся, дерутся. Словно ничего дорогого промеж них не было. Все вмиг забывают, оплевывают? рвут. Эх, Ваня! Пусть бы ты ходил по бабам, только бы жил! — полились из глаз слезы. — Если б ты знал, как тяжело одной! Словом бы тебя не попрекнула. Только б увидеть тебя, посидеть рядом, поговорить Почему Господь забрал у меня тебя — любимого! А постылые — живут друг с. другом всю жизнь… Как устала без тебя! Когда заберешь и уведешь к, себе? — рыдала совсем седая, не забывшая ничего Ульяна.

Когда под вечер кто-то стукнул в окно, женщина неспешно обтерла платком мокрые щеки. Глянула на портрет мужа. I

Солнечные блики уходящего солнца осветили угол, где висели портреты погибших. В глазах Ива на, нет, не показалось, увидела слезы…

— Ты и нынче со мной. Я это знаю. Не покидай Не оставляй одну. Ить любят только раз. Как И живут одну жизнь. Второй судьбы не дадено. А значит, ты мне — до гроба. Единый мой! Жизнь моя! — плакала ведьма совсем бабьими слезами, ей так не хотелось сейчас видеть в своем доме чужих людей.

Того мужика не признавал никто. Не только на своей улице, а и по всему городу закрепилась за ним слава засранца, клеветника и самой паскудной сволочи на всем белом свете.

Жорка был потомственным кляузником.

И ничуть не стыдился, не гнушался своего таланта, наоборот, гордился и рекламировал гнусное ремесло, какое называл наследственным, семейным, создавшим ореол пакостников вокруг своего рода.

Сколько лет было Жорке, никто не хотел знать. Все мечтали, чтобы поскорее кончились его дни. Никто из горожан, в присутствии других, никогда не здоровался с этим мужиком, чтобы не навлечь на себя тень дурной славы.

Даже торговки на базаре отворачивались, делали вид, что не замечают и не слышат мерзкого мужика, ненавистного всему городу. Его старались не задевать, зная, что Жорка один сумеет перекричать даже одесский базар вместе со всеми бабами своего города. Из вонючего рта этого человека вылетал такой зловонный мат, что пьяные в усмерть бомжи трезвели и морщились от сальной грязи, какую выплескивал Жорка при ругачках.

Бывало, заденет его случайно на базаре какая-нибудь баба, Жорка моментально поворачивался в ее сторону и обзывал так, что толкнувшая по нечаянности уже до конца жизни не смотрелась в зеркало.

Конечно, за свои мерзости он получал. Его, бывало, били мужики за оскорбленных жен, случалось, толпа налетала. Ощипывая Жорку со всех, сторон, оставляла в грязной луже или под прилавком. Но, едва отдышавшись, Жорка вставал на ноги и снова принимался за свое. Он знал в городе всех поименно, в лицо и адреса, даже номера телефонов — домашних и рабочих, мог назвать, не заглядывая в записную книжку. У него была удивительная память, собравшая в голове столько грязных сплетен и вымыслов, что загляни в нее нормальный человек, ни за что не выжил бы.

Ничего светлого, чистого и святого не имел он ни за душой, ни в сердце, ни в памяти.

Мимо его дома не только люди, даже бездомные псы бегом проскакивали, в ужасе оглядываясь, не прилипла ли к хвосту очередная кляуза?

Дом этого мужика всегда строился, достраивался, перестраивался. Он никогда не был готовым к жизни. Он то начинал расти вверх, то вдруг обзаводился пристройкой. Потом все сносилось. Дом оббивался вагонкой. Но ненадолго. Вскоре ее снимали, начинали штукатурить. Но уже на середине бросали и обкладывали кирпичом. Потом и это разваливали, начинали белить. Не нравилось — смывали, затем красили. Сколько раз менял он свое лицо, дом и сам не помнил. Он точно знал лишь то, что, за всю жизнь не имел больше одной комнаты, маленькой кухни и прихожей. Все они смотрели на мир тусклыми, подслеповатыми окна- ми, похожими на глаза умершего.

Но… Это не беда, что дом давно держался на подпорах, а дверь гуляла на одной петле, что крыша съехала на бок, а труба, треснувшая посередине, грозила свалиться на голову хозяина, что ступени крыльца давно сгнили, зато все это безобразие было обнесено железным забором, состоящим из могильных оград, панцирных сеток, оконных решеток. Сквозь них никто не мог пролезть ни во двор, ни в огород, кроме самого Жоры. Весь забор сверху и снизу был обтянут колючей проволокой. Для чего и от кого отгородился человек, он и сам не сумел бы ответить. К нему не только по доброй воле, даже по приговору никого не заставили бы войти и под угрозой расстрела.

Даже бездомные бомжи брезговали заглянуть внутрь двора, зная, кто тут живет.

В этом доме никогда не зажигался яркий свет. Все годы, в одном и том же углу, загоралась тусклая лампочка — прямо над столом. И все жители улицы знали, Жорка снова пишет кляузу. А кому и куда? Это невозможно было предположить. Жорка писал на всех — всюду… Он не мог иначе жить.

Когда-то его дед, взяв семилетнего Жорку к себе на лежанку, поделился с внуком:

— В ентой жизни ни к чему родиться сильным. От работы даже кони дохнут. Надоть иметь хорошую голову и немного грамотешки. А главное — всегда нос по ветру держать. Ежели притом мозги иметь, никогда с голоду не сдохнешь. Вот гляди — война кончается, солдат не нужен становится. Коней — машинами заменили. А куда конюхам деваться, да и коням? Таких примеров тьма! А вот мы! Хочь при царе, хочь при Советах — завсегда надобны! Вот твой прадед — мой отец, еще при царе этим кормился. Настрочил царю, что графья мужиков в разбой отправляют, а сами на эти

деньги живут и подати не платят. Когда убедились, проверили, отцу за сообщенье награду выслали в деньгах. На городового — за взятки. Тож премию дали немалую. Другому десятка лет не хватило б, чтоб столько горбом и мозолями заработать. А и я… Тож не зевал. И по примеру своего отца… Сколько врагов народа сковырнул! Где оне? Никто не вернулся в обрат! А мы — живы! Ты только поглянь, кажный дышать боится громко. Знают, чуть что — возьмут за жопу! Мы — умные. Нас с голыми руками не взять! Любой власти — первые слуги. Без нас — ни шагу. На кого хотишь — наскочим. Нам даже заказ давали. План! Сыскать в городе десяток врагов народа! Да хочь сотню! На всех отыскивали компроматы. И сообщали! За деньгу! Даром чирей не вскакивает. Но главное, что важней деньги, это спокойная жисть! Нас никто никогда ни за какую жопу не щипал. Мы воняли во все стороны, на нас — не смели. На всех имели хвакты! Да какие! Начальство валили!

— А зачем? — удивился Жорка.