Когда мужиков раздели и положили на топчаны, Уля подошла, повела носом:

— Понятно, почему вдвоем ныряли! У вас в деревне речка особая. Заместо воды в ней самогонка течет. Вот и рыбачут до упаду!

— Нет, Ульяна! Это им для сугреву дали, чтоб к тебе вживе доставить, оправдывался старик.

— Ладно. Гляну! Далеко не уходи. Может, подсобить придется, — проверила дыхание, пульс, потом кишечники каждого. — Значит, рыбачили? Застудились? Ну, ладно! Открой рот! Да пошире, — оглядела горло.

— Тут все сдавило! — еле прошептал Гришка.

— Желудки потравлены у обоих. Не только самогон пили, а и денатурат. Он и подпалил нутро. Теперь чистить надо обоих со всех концов, — взялась за мужиков и до глубокой ночи отпаивала отварами, обносила свечами, заставляла пить какой-то жир с медом, потом настой зверобоя, натирала грудь и животы мазями — пахучими, липкими.

Мужики вначале тряслись от холода, а к утру обливались потом. Ульяна надела обоим вязаные носки, укутала в одеяла и без конца заставляла пить настои и отвары.

Дыханье их из прерывистого становилось ровным. Из горла не рвалось шипенье. А голоса хоть и были тихими, сказанное уже можно было услышать и разобрать:

— Не обессудь, Ульяна! Но сама посуди — в деревне маемся. Какие там заработки? На самогонку сахар нужен. За что его куплять? А тут родственник приехал. В баню! Ну как париться на сухую? Он денатурат привез. Мы тож решили попробовать. Родственник назвал его коньяком «Три косточки». За череп с двумя костями. Ну, напарились, глынули по стаканчику. А банька на берегу реки. Мы к проруби. Охладить нутро. В ем от угощенья свои кости закипели. Как сиганули — в глазах темно. Как туды прыгнул — помню! Обратно — ни в зуб ногой. Говорят, что родственник за муди выловил обоих. Если б их не было, уже сдохли б. Ну, а дальше того хуже. Пена клочьями со всех концов. Бабы решили, что сдыхаем, и самогонку стали нам заливать. От ней вовсе лихо сделалось. Пена застыла и заткнула все концы. Нас и в баню, и в снегу валяли. Да без проку. Родственник, со страху усравшись, всех врачей запамятовал. Тебя вспомнил. Так и брехнул, коли откажешься выходить, живьем на погост отволокет, чтоб успели себе место выбрать.

— А где ж он сам? — спросила Уля.

— В городе! Уж давно! Они тут к всякой гадости приловчились. Даже от таблеток косеют. Мы этого не переносим. Несвычные еще. А уж денатурату больше в рот не возьмем. От него все кишки у обоих дрыком встали! — рассказал Ульяне Гришка.

— Кто ж додумался после денатурата самогонку вам дать?

— Наши бабы. Оно верно. Самогоном опрежь все хворобы сгоняли. А нынче — не подвезло. Наверно, рука дрогнула. Мало дали.

— Если б хоть на полстакана больше, вас не довезли бы ко мне, — вздохнула Ульяна, пожалев деревенскую простоту и доверчивость. — Отравленье было сильным. А тут еще и застудились. Нужно сало нутряное, чистый мед и хороший самогон — на компрессы, — сказала Ульяна. И старик, доставивший мужиков, мигом выскочил из дома и вскоре выехал за ворота.

Вернулся он ночью. Привез все, что велела Ульяна, и помогал ей по первому слову. Делал все, как она говорила.

— Ты тоже их родственник? — спросила баба.

— Сосед я! Обоим! От родни — лишь беда. А мы ее расхлебываем. Оно вишь как повернулось? У них обоих дети. Пятеро и трое. Не приведись, помрут отцы! Пропадут семьи. Какому соседу не горько на такую беду смотреть? Бок о бок вся жизнь. Родственники раз в много лет навещают, а мы каждый день вместе. Вот и считай, кто родней и ближе? Мне без них, Живых, в деревне не показаться. А родню и на похороны не докличешься. Зато и сами звать теперь не станут никого с городу. Ведь как нам хорошо без них жилось! Пусть тяжко, но спокойно. Оттого я до восьмидесяти пропердел, что в городе родни не имею. От ней единая морока и неудобства, — сознался дед.

— А в деревне родню имеешь?

— То как же? Трое сынов, две дочки. Да внуков восемь душ. Это кровных! Я ж нынче в пятый раз оженился. Новую хозяйку в избу привел, — выгнул грудь серпом.

— А прежних куда подевал?

— Две померли. Одна сбегла к другому! Полину — сам прогнал. Пила баба! А я таких на дух не терплю. Вывел с дома, дал подсрачника и не велел вертаться. Три года сам маялся. В одиночках! Потом Симку присмотрел. Теперь хозяйкой у меня.

— Сколько ж ей лет, Серафиме?

— Сорок два нынче будет! Старовата, конечно. Ну да ладно. Может, попривыкну.

— У тебя ж дети небось старше ее?

— А при чем они? Отдельно живут. В своих домах. Но и мне рядом со старой только хворать. А я жить хочу. Потому старуху мне не надо. Покуда на ногах стою — в мужиках считаюсь. А годы зачем считать? Чем меньше о них помнишь, тем дольше живешь…

Ульяна невольно головой кивнула. Сама над этим не задумывалась. Никогда не строила планы на будущее, довольствуясь лишь тем, что Бог дал. Даже на завтрашний день не загадывала, зная, как коварна и переменчива судьба. Но однажды и она изменилась…

В воскресные дни баба никогда не гадала. Старалась побольше отдохнуть, если в это время в ее доме не находились тяжелобольные.

А тут ей повезло. В доме никого, и решила женщина впервые за много лет выспаться. Накануне вечером в бане напарилась. Легла раньше полуночи. И проснувшись, как обычно, с рассветом, сама себя заставила полежать в постели с часок. Но, только укрылась, услышала стук в калитку и звон колокольчик в коридоре.

Кто-то пришел. Надо вставать. Кряхтит Уля недовольно, выглядывает в окно. Во дворе мужик топчется. Рослый, голова седая. Лицо от мороза раскраснелось. С нетерпеньем на крыльцо посматривает. В руках пузатая сумка. Из нее горло шампанского торчит, большая коробка конфет.

«Какую-нибудь молодку приглядел. Будет просить присушить ее. Да только кто ж с таким в воскресенье приходит? Не возьмусь! Для таких дел будние дни имеются!» — решает баба и, даже не заправив постель, накинула халат, вышла на крыльцо, подвязав наспех голову косынкой.

— Я сегодня отдыхаю! Не могу по воскресеньям помогать. Мне тоже дух перевести надо! — выпалила вместо обычного приветствия.

— Это ж здорово! — обрадовался мужик и озорно вскочил на крыльцо.

— Так вы не лечиться?

— Нет!

— Я нынче себе от всего выходной взяла! — хотела поставить заведомо стену между собой и гостем. Тот обрадованно рассмеялся:

— Во, повезло! Значит, в самый раз нарисовался, лучшего и не изобразить! — протиснулся в коридор без приглашенья и, сняв ботинки, взял Ульяну под руку, закрыл двери, повел в дом. Баба удивилась, откуда такой сорвался?

А гость, сбросив с себя куртку, повесил ее на вешалку. И, подвинув сумку, стал вытаскивать на стол содержимое: шампанское и конфеты, колбасы и рыбу, сыр и яблоки. Даже на виноград средь зимы не поскупился.

— Погодите! Что за праздник у вас? Может, адресок перепутали? — изумлялась Ульяна большому торту, горке апельсинов, а сумка лишь наполовину опустела. Гость все выкладывал, на стол. Так Ульяне не платили и не благодарили никогда.

— То ли еще будет, родная моя! — выволок арбуз, пачки рулетов, ветчину и бутылку коньяка.

— С чего это? За что? — ахнула баба, когда гость сунул ей в руки дорогие духи. — Зачем они мне? Век таким не баловала! — хотела вернуть, но человек отчаянно уперся:

— Обижаешь! Я ж от чистого сердца! Прими!

— Чево с ними делать стану? — крутила в руках пузырек, не понимая, куда его приспособить.

— Вот я и заявился к тебе! Весь, как есть! Без кандибоберов и наворотов! Сам, по своей воле, по голосу сердца и души! Смотри, Уля, принюхивайся, присматривайся, но не тяни с этим шибко долго. Нам с тобой не по семнадцати. В запасе не так уж много лет. За прошлое — говорить не стоит. В нем сплошные