внутренне. Вслух только то и сказала:

— Коль жить захочешь, все одюжишь. Но сам себя из беды за уши выдернешь.

Так-то и взялись вдвоем. Она ему культи залечивала, а Прохор сам себе протезы мастерил. Когда сделал, вот тут и закавыка вышла. Пришлось всему заново учиться. Сколько раз падал и разбивал в синяки и кровь лицо и тело, знал лишь Прохор. Но, чуть отлежавшись, снова сделал протезы. Помимо их — костыли сделал. Все ж надежнее. И снова учился ходить. По шагу в день прибавлял. Поначалу по дому

А по соседям молва пошла:

— Ведьма замуж вышла! За калеку! Безногого! От семьи увела! У детей отца отняла!

Ульяна молча в подушку плакала ночами. Но ведь не выгонишь человека. Ведь вон как старается на ноги встать. Всего три месяца прошли, а Прошка уже по дому с одним костылем ходит. Протезы скрипят так, что во дворе слышно. Зато сам все для себя делать наловчился. Еще и поделки из дерева мастерит, всякие детские забавы. Свистки и свирели, кукол и зайцев. Потом ложки, доски, поварешки приноровился вырезать. Для кухни вещи нужные. Их соседям продавал, у нее прибавка к пенсии. А через полгода ходил во двор не спотыкаясь и не падая, уже без костылей. Так-то вот самостоятельно в военкомат пришел. Там глазам не поверили. Был калека. А пришел мужиком. Устроили па работу. Поначалу, считаясь с протезами, устроили вахтером па завод. Но вскоре Прохор перевелся в депо, где до войны работал. Стал получать неплохо. Вот тогда и узнала жена, что не пропал мужик. Заново жить научился. Не ползает, а ходит. И работает. У чужой бабы живет. Она его на ноги поставила. Нынче оба как сыр в масле катаются. Забыл он о жене и детях. Того гляди, у них с ведьмой свои дети появятся. Попробуй тогда воротить его! И побежала к Ульяне в первый же выходной, взяв за руку младшую пятилетнюю дочь.

Прошка не удивился, увидев их во дворе. Он предполагал этот приход. Зная прежнюю жену, высчитал ее жадность и вышел во двор:

— Чего заявилась? Зачем пришли? — стал на крыльце, не пропуская в дом.

— Значит, не сбрехали мне! Ты уже вылечился! А когда об детях вспомнишь? Иль позабыл, что они имеются? Иль только я должна их растить? Иль тебе вместе с ногами и совесть, и память оторвало? — заорала на весь двор оглашенно.

— Я домой вернулся. К тебе и детям. Ты прогнала. Чего теперь хочешь? Я — обуза для вас!

— Но ты уже на ногах! Работаешь и зарабатываешь! Обязан детям помогать! — орала баба.

— Когда прогоняла, думала о том? На себя понадеялась. Меня вычеркнула из жизни? Теперь дошло, что поспешила схоронить? Сама не справляешься! Деньги потребовались вам! За них удавишься! Чего ж раньше не пришла, не навестила, не узнала, как я маюсь здесь? Сколько мужиков в дом приводила? Чего ж они не застряли? Поняла, что ты хоть и не калека, а никому не нужна и детей самой растить придется? А мне не деньги, доброе слово нужно было, чтоб в жизни удержаться! Но из тебя и это бесплатно не выдавить! Стерва ты! — хотел повернуть в дом.

— Я не о себе говорю! На детей требую! Они — твои! — подтолкнула к Прохору дочь. Та, забыв все, что велела мать сказать отцу при встрече, горько заплакала, попросив:

— Не ругайтесь!

— Вам будут высылать алименты! Но большего не ждите!

— А навещать детей? Иль ты их всех променял на эту ведьму? С ней теперь кувыркаешься? — увидела в окне промелькнувшую Ульяну.

— Ее не трожь! Ты ее плевка не стоишь!

Баба схватила кирпич, лежавший на завалинке, хотела запустить им в окно, но глаза в глаза встретилась с Ульяной, выронила кирпич себе на ногу, от боли охнула, переломилась пополам:

— А и впрямь, ведьма она! — потащила дочь к калитке. И, хромая, заспешила от дома, громко кляня мужа и ведьму.

Ульяна вышла во двор, посмотрела вслед бабе. Та, увидев, что за нею наблюдают, заторопилась, не глядя под ноги, наступила на конец длинной ветки, вторым получила в лицо…

— Чтоб твои глаза лопнули, ведьма! — пожелала Ульяне, оглянувшись. Та лишь усмехнулась. И, перекрестив спины обеих, прошептала тихо:

— Да сохрани вас Господь…

Ульяна привыкла к Прошке. Но никогда не думала связывать с ним свою судьбу. Она ждала, когда дадут человеку какое-нибудь жилье и он уйдет из ее дома. Конечно, он ей не мешал. Но надоели сплетни, слухи. Они злили. И Ульяна только обрадовалась бы, если бы Прохор вернулся в семью. Но… Хочешь того иль нет, общаясь с ним, понимала, что не сможет простить и никогда не забудет обиду.

Слишком тяжело далась ему новая жизнь. Он не хотел тащить в нее старые ошибки.

Прохор никогда не замечал в Ульяне женщину. Он даже не знал, как к ней относился. Старался не докучать, помнил, чем обязан ей. Но свое будущее с нею никак не увязывал. Он ценил в ней человека. Женщины в его представлении должны были быть иными. Прохор знал о ее горе, но баба, даже рассказывая о нем, не жаловалась — делилась. Он так не умел. И понимал, она сильнее его и многих из тех, кого знал. Она не согласится стать женой слабого. Да и вряд ли вздумает обзавестись семьей.

Ульяна никому не давала даже повода к подобным разговорам. Ко всем болящим относилась одинаково ровно, не отдавая предпочтения никому.

Случалось, ночевали в ее доме приезжие, даже на полу вповалку. Сама Ульяна спала в своей спальне — одна, на узкой, жесткой кровати.

И Прошка, видя ее жизнь, понимал, что война по-разному людей искалечила, одним — тело изувечила, другим — душу. Лечить последнее было сложнее всего. И Ульяна заставляла себя смириться с одиночеством. Хотя ночами во сне звала сыновей так ласково, как в детстве:

— Никитушка, сынок! Входи, родимый мой! Садись к печке, согрейся, а то вконец озяб, в снежки игрался. Сам как сосулька стал. Снимай валенки! Дай ножки согрею…

Имела ль она деньги? Вряд ли. Ей еще много лет платили люди продуктами. За лечение и гаданье. Не скупились.