—
Женишь эдакую шалапугу.
—
Плоть взыграет — оженится.
—
Иде ен на своей вышке бабу-то возьметь? Там недолго в бобылях статься. Хочь Колька-то не засидитца. С-под земи бабу выищет. Пес такой.
—
То рано ишо судачить какой! Зеленай ишо. Неспелай. Карахтер — глина, лепи, што хошь. Хоть — беса, хошь — ангела.
—
Ето у Кольки? — рассмеялся Макарыч.
—
А то нет?
—
Ну загнул! Ен сам с каво хошь черта слепит. Ни такой ен слабай, как ты помыслил. Норов будто у коня незаузданова.
—
То от младости.
—
Ен хитрей тибе, хочь и годами не вышел. Они вошли в избу. Марья, глянув на довольное
лицо мужа, поняла, что все обошлось.
—
Ты сказываишь — зеленай? Колька ж смальства шельма. Ежли што порешит, не мытьем, так катаньем сполнит.
—
Настырной, видать. В нашу породу.
—
Про породу закинь. Ен от ей далеко.
Акимыч, понурив голову, засопел обиженно.
—
Не бычси. Послухай-ка сюды. Поведаю
тибе
кой-чево. Приехал я на ту вышку, ну, с ходу к
Кольке. Выхаживал. Наладил. Хотел вертатца. А Колька-то и сказывает, мол, останьси на вовси тут.
Акимыч понурил голову.
—
Мать! Колька нас навовси к сибе звал, —
повернулся к жене лесник.
«Вишь, их зовет и не впервой», — подумал Акимыч.
Марья, повернувшись к мужу, удивленно посмотрела на него.
—
Чево, не веришь?
—
Мне то ни к чему. Ты завсигда
понадобишься ему. А я-то на што? Лишняя обуза, да и только.
—
Сказывали, заместо кашевара станишь.
—
Дай Бог себя да тебя управить. На людей
век
не готовила.
—
А я ужо согласилси.
—
Отец, на што? Чево без тебя делать стану?
—
Вместях поедем.
—
Экий ты горячий. Насиженный угол покидать на старости. Чаяла, еще хоть зиму ладом пожить. Ты же извечно по тайге блукаешь. Нынче и вовсе худое удумал.
—
Ладно. Пошутковал. Не сымемси.
«Я, ежели к Авдотье сын возвернется, раздумывать не стал бы. Так не покличет Колька. Эх, Господи! За какие грехи так тяжко наказать порешил? Ведаю, позови сын старуху, пойдет, не оглянувшись. Хто я ей? Обо мне пекчись, — едина маята. Там ведь, што ни говори, родные. А кому я нужон? Хочь бы смерть меня прибрала в тот же день, как Авдотья покинуть вздумает. Надоело все», — горевал Акимыч.
—
Чево нахохлилси, лешак? Ай по девкам скучилси? Поглянь, бороду оттопчишь, сивой. На наш век баб хватит. Не горюнь.
—
Забрось пустое. Ноне Кольку повидать хотца. Ты ж про срамное.
—
Свидисси. На рычалку посадим и повезем. На том свет клином не сшелси. Гляжу, посоловел ты с чево?
—
Ужель не разумеешь? — отвернулся Акимыч.
—
Поди, боисси Авдотья к сыну сойдеть?
—
И тово тож.
—
Мы ж молодайку приглянем. На какую укажишь, ту и сосватаим.
—
Могила, кажись, скоро сосватаит.
—
Закинь, Акимыч, худое мыслить. Сын придет, погляжусь, а уйти мне с им некуда. Отрезанай ломоть он. Ить молчала все. Невестка и при ем надо мной изгалялась. Всяко было. С ей ли станетца, с другой ли — мине от таво не легше. Боле не хочу с-под рук кусок выглядать. Суха корка, да наша. И попрекать некому. Свел нас Бог, людям не развести. Почитай, тот с нас счастливым станит, хто первым помрет. Остатнему завсегда худче, — заплакала Авдотья.
—
Охолонь, старая. Меня утешила, сама изводишься. Мокрить ныне не про што. Не бередь душу. Не мало перенесла. На што тебе на стари было ворошить? Не к добру эдакое, — успокаивал Акимыч.
—
Нече, бабка, сырь лить. Ай жисть те не в радость? Протолкла леты в ступе. Надоть стало ране
к лешаку притить. Сголубились ба. Детву наплодили б. Не то тужите зазря. Уточное не оборотишь. Не конь. Радуйся тому, што Бог послал на седний день.
—
И то верно, — поддержала Марья, — за
мужиком оно и худое к добру. Много ль нам, бабам, надобно? Мужик же и дому хозяин, и бабе заступник. Послал ево Господь, радуйся, што подарку.
—
А я и радуюсь. По сей час не верю, што
подвезло. Ить издохла б под забором, кабы не Акимыч, — всхлипывала Авдотья.
Акимыч подсел поближе к печке. К поющему огню. В глазах его то ли звезды, то ли слезы вспыхивали.
Макарыч, оторвавшись от дум, сопя, под стол полез. Вытащил за горло бутыль рябиновки. Кашлянул.
—
А не согнать ли нам тоску едучую чаркой жаркою? Нехай хочь она души наши мужичьи гре
и
т. Коль боле обласкать да понять их некому, —
п
редложил Акимычу.
Тот послушно, скрипнув спиной, встал.
—
Вино не то люду, всему живому Богом не воспрещено. Куды нам, слабым да грешным, от ево удержатца?
—
А и на што?
И вспомнилось Макарычу, как однажды, обходя участок, наткнулся он на оленью свадьбу. Поевшие мухомора, одуревшие от веселья, олени заигрывали с важенками. Обычно осторожные, в тот момент, забыв обо всем, самцы отдались жизни, ее позывам. Взыгравшим в крови вином мухоморным.
Знал Макарыч, что иные считали, будто зверь этот запродал свою волюшку за мочу человечью
.
Вроде за то, что она в себе соль имела. И ругал лесник охальников последними словами. Да разве той соли на морском берегу мало? А ведь олени там чаще люду бывали. Да только море солью их. не купило. Ни один не остался там жить навсегда. Воду пили. Вместе с солью. Но душу там свою зверью в ней не потопили. Знал Макарыч, в человечьей моче не соль сыскал олень. А неуловимый дух, который пьянил почище, чем мухомор. За тем духом и шел он по следам человечьим. Каждому зверю свою радость судьба отпустила. Свое веселье и
Вы читаете Макарыч
