Шею сломать везде можно. Дажа на ровной пути в доме. А мине тайга, ровно дом. Сколь мине жить, то дело десятое. То ни от мине, ни от вас. От судьбы. Иде она поставит крест, там и все. И никто уж подмогой не станить. Один Бог знаит, сколь я ишо проживу. Да и помри я, хто заплачить? Бабы у миме нету, детей — тож. Разве Мэри… А на судьбу што и на Бога, обижатца грешно.
Значит, Бог вам и рысь послал? — спросила Макарыча молодая врачиха.
За грехи наказал, — ответил он.
Так вы еле выжили, разве такого Бога можно любить?
Ты, коза, не учи мине жить. Думаешь, ты мине выходила? Да я твои пилюли все в горшок выкидывал, хошь знать. Што ты в жисти мерекаешь, курья твоя голова? Конечно, жисть мине от Бога дадена. И ево не трожь!
Да оставайтесь вы с ним. Вот только подлечитесь еще немного, а там как хотите…
Только одна санитарка, в годах, толстая, как русская печь, никогда не вмешивалась в эти разговоры. Она молча убирала в палате, разносила еду. Со всеми была ровна, приветлива. И пришлась
Макарыч иногда заговаривал с санитаркой. Та рассказала ему, что живут они вдвоем с мужем. Это озадачило и расстроило Макарыча. Он даже попросился, чтобы его поскорее выписали из больницы. Но врач не согласилась. И дни потянулись, словно осенние дожди. Иногда его навещали ребята. Они вносили с собой в палату терпкий запах смолистой тайги, душистый табак, сбереженный специально для Макарыча, березовый сок в берестяном туеске, дикого гуся, зажаренного на костре. Подолгу сидели е Макарычем. Рассказывали о своих делах. Просили его хорошенько вылечиться, а уж потом возвращаться в отряд.
— Ты, смотри, не убегай раньше времени. Если что, мы тебя лечиться увезем к морю, на юг. Там отдохнешь. Отпуск нужен. Глядишь, хозяйку себе найдешь. Без этого человеку трудно.
— Не, ребят, с етим мине не фартит. Смолоду свое упустил. Теперича спробуй, наверстай. Молодая за мине не пойдеть, а другие все мужние. Опоздал я. Мине б ноне внуков иметь, а я сам в нецелованных. Засиделся, што худая девка. На мине ноне не то бабы, собаки оглядыватца перестали. Какой я жених? Скажи кому, со смеху насмерть укатаетца.
— Брось ты чертовщину городить. Чего мужика в себе прячешь? Погоди. Твое при тебе. А хозяйку еще такую сыщешь, что и нас удивишь, — говорили парни.
Через некоторое время Макарыч и впрямь собрался в отпуск. Долго провожала его на перроне Мэри. Смотрела вслед поезду, а потом нехотя поплелась за отрядом. Она впервые обиделась на хозяина, который бросил ее, уехал один. Мэри хотелось выть от горя, но теперь ей за это попало бы. Собака об этом догадывалась, ведь заступиться за нее теперь некому. А постоять за себя не хватало сил.
Поезд уносил Макарыча все дальше. Он сидел в купе один. Курил, думал, вспоминал.
А в памяти назойливо всплывал образ Марьи. Колеса словно повторяли ее вопрос:
«Куда же ты?!»
Макарыч не думал, зачем он едет. Лечиться? да нет, он не собирался. И вот только теперь обмозговывал, что делать дальше. Внезапно дверь в купе открылась. Вошла проводница.
— Чай нужен? — спросила скрипучим голосом.
— Давай.
Она внесла стакан крутого чая, собралась уйти.
— Погодишь, может? Посиди со мной.
— Скучно одному?
— нет.
— А то подселю кого.
— Не стоит.
— Ты сама откуда?
— Новгородская я.
— Дети то есть?
— Один сын. Маленький еще. Отец-то ушел. Вот вдвоем и маемся.
— С кем же сейчас малец?
— Один. Он у меня серьезный. Помощник растет. Бывает, захвораю. Так он обо мне так заботится!
— А я вот своей матери и не помню. Совсем малым мине сиротой оставила.
— Ох ты, Боже…
— Так вот ни одной родной кровинки на свете неосталося.
— А я за своего Кольку тоже боюсь. Чахотку у меня лекарь отыскал. Говорит, лечиться надо да еду получше. А где ее взять? Баба — не мужик. Ей и заработать труднее.
— А мужик не подсобляить?
— Пет. Мы с ним незаписанные. Не до нас ему. Колька-то на его фамилии, да уж не надо мне помощи на него. Сама как-нибудь. С новой-то чин чином живут. Тоже сына родила.
— С чего кинул-то?
— Кобель он, прости Господи. С жиру сбесился.
— Ишь ты!
— Та баба, видать, крепко его держит. Вся в кудерышках ходит, намалеванная. Не подступить! Хотела однажды ей патлы подергать, так она завизжала, что резаная. Я ведь не за себя, за Кольку… Он-то без отца остался! Так за это самое меня к начальству вызывали, ругали на чем свет. Та стерва пожаловалась. А может, и сам, с него станется.
— А ты сибе новово заведи.
— Сбесился ты, что ль? Мне сына растить надо. С чего это я мужика заведу? Хватит. Один был. Все вы кобели, прости Господи, все на одну мерку.
— Чево ето ты, рехнулась?
— Рехнешься с вами окаянными!
— Да погоди ужо. А ваш-то бабий род хорош? Ежели б не та, может, и теперь жила ба со своим. Сына вместе растили б.
— То верно. Кабы не она…
— То-то же…
— Вот из-за нее теперь мой Колька ботинки людям на улице чистит. Думаешь, мне не больно? На хлеб помогает зарабатывать. А его милиция гоняет. Потому как без патенту.
— Вона што…
На вокзале проводницу встречал вихрастый мальчишка. Черный, как вороненок, он быстро подскочил к матери, обхватил ее худыми руками.
Макарыч долго смотрел на них. Потом взял в руки рюкзак с тощими пожитками и пошел по перрону.
До вечера ходил он по улицам города. И вдруг увидел того мальчонку. Он сидел со щетками на обшарпанной скамейке. Зазывал людей. Макарыч подошел. Тот аж икнул, увидев его рыжие кирзухи.
— Дяденька, у меня всего одна банка ваксы.
Макарыч, не говоря ни слова, принялся наводить блеск на свои сапоги. Мальчишка чуть не плакал.
— Дяденька, мне ж больше купить не на что!
Макарыч, покончив с сапогами, крякнул и ушел. Вернулся он вскоре. Малец Стоял в подворотне и горько плакал.
— Слышь, Колька, ты што ето рассопливилси?
Тот, не веря глазам, смотрел на Макарыча.
— Я думал, что вы совсем ушли.
— Уж лучче не думай, а держи свое хозяйство, — Макарыч передал Кольке стульчик и ящик: —
