—
Слава тибе, Господи, не думал скоро воротища, ан ишь как пофартило, — шептал он небу.
Марья даже глазам не поверила, когда на другой день муж вернулся за конем.
—
Я спала, думала, не скоро придешь. Знать, добыча легко далась, ништо не грозила? — спрашивала она.
Макарыч поддакивал. Он ничего не хотел рассказывать жене. Пусть ей будет спокойно, решил про себя. А по дороге не раз смеялся над обманчивым бабьим сердцем, что не знает, где ждать беду, а где нет.
«Заверни я тады на ентот стланик, ужо б навряд ли мы с тобой сустрелись. Заловил ба ен мине, ровно ту курку во шши. Ить и переждать стоило самую малость. Легко? Оно вона как. Друг дружку стерегли. То по-доброму не кончаитца. Все Господь подмогал. Разе то во сне узришь? Не я ево, дак ен мине загробастал ба. А ты — легко! Отделалси намедни легко. Завтре што сдеитца — не ведаю таво. Мож, не краше таво ведмедя сгину», — думал лесник.
Телега прыгала на кочках. Ухала. Опасливо прядал ушами Орел. Озирался. Ступал сторожко.
—
Н-но, мать твоя коряга плешатая, ишь
мослы
берегеть, кобель трусливай! Давай скореича, дубину б те в бока!
Орел не знал этой дороги. А тут еще запах медвежьей крови. Густой, приторный. Он лез в ноздри. Конь не любил запаха крови. Шарахнулся от него в сторону. Испуганно захрапел.
—
Мать твою, героя ждала, дурака выродила!
—
ругал коня лесник.
Тот и вовсе взвихрился. На дыбы вскочил. Оглобли вывернул.
—
Стой, стерва! Стой! Пришибу! — кинулся к нему хозяин. Улучив секунду, кулаком огрел по морде. У Орла из глаз слезы брызнули. Он присмирел. — Я те! Болерун треклятай, — совал коню кулак под нос Макарыч.
Орел дал себя впрячь под ругань и тычки. Смотрел на Макарыча недовольно.
Лесник погрузил мясо в телегу, прикрыл его шкурой, взял вожжи. И конь рванул с места в бег. Как ни кричал лесник, Орел несся, ровно на скачках. Сзади трепыхалась, вопила на все голоса телега. Голоса Макарыча не было слышно.
Подскакав к зимовью, конь круто развернул телегу, и та, не выдержав, развалилась.
Орел загнанно дышал, вздрагивал, ожидал расправы. Но леснику было не до него. Он еле встал. Охая, отнес мясо в сарай. А выйдя, почувствовал, как болит бок, спина. Может, от тряски или от ушиба, только дышать стало невмоготу.
Марья быстро истопила баню. Всю ночь растирала Макарыча. К утру ему полегчало. Целый день он ладил телегу. А потом в село поехал. Повез мясо.
Марья знала, что пересилил себя муж. Перескрипел хворь. Но тревога за него росла безотчетно. Ведь не в тайгу пошел. По ровной дороге в село поехал. А сердце ныло и ныло. И не выходила из него тревога по Макарычу. Как он там в пути один?
…Орел, ничего не подозревая, бежал рысцой. Он любил ровную, говорливую дорогу. Здесь знал все. Мог в темноте каждый бугорок объехать. Вон как звенит под копытами дорога! Можно бы и побыстрее, но хозяин молчит, значит, не к спеху. Можно не торопиться.
Макарычу стало плохо почти сразу — едва отъехал от дома. Такая знакомая тайга вдруг запрыгала, заметалась перед глазами. В серый дым превратилась. «Пожар, што ли», — мелькнуло в сознании. Да, вон какой огонь. До самого неба. Батюшки, как же не усмотрел? Хотел закричать, остановить коня, но руки не удержали вожжи, выронили. Лесник упал на спину. В висках заломило. А тело его будто как тогда на каторге, в глухой камере, калеными прутьями секут. Нутро вот-вот вывалится из шкуры. Но нет, это не прутья. Это медведь навалился на него. Душит. Скоро кишки выпустит. Вон лапу уже поднял. Смешной. Умереть-то не жутко. Лишь бы скорее. А он еще лапой по лицу водит. Зачем? Но вот и медведя не стало. Сбежал или спрятался. Перед глазами туман. Черный. Как дым от паровоза. Вот он совсем близко. Даже потрогать можно. Но что это? Макарыч пытался вздохнуть и не смог. Он падал в яму. Глубокую. Пытался удержаться за края, но свалился вниз.
Лишь на рассвете Орел привез хозяина в село. По привычке у магазина остановился. Понурил голову. Стал ждать.
Макарыч не слышал, как его несли в больницу. Как председатель сельсовета просил фельдшера спасти его во что бы то ни стало. Как не отходил от него целый день.
—
Что с ним? Выживет? — спрашивал он сестер. Те неопределенно пожимали плечами, но не скрывали тревоги.
—
Ты слушай! Если не можешь, скажи. Мы
его
в область направим, — говорил фельдшеру.
—
И там не Боги. Старику уже и лет-то вон сколько. Хорошо, что до этих дожил. Разве мало?
—
Кому и многовато. Этот жить должен.
—
Кризис выдержит, значит, будет жить. А нет…
—
Я пошел в область звонить.
—
Не вижу необходимости.
—
Я вижу. Этого достаточно.
—
Подождите. В таком состоянии его нельзя перевозить.
—
Пусть те врачи приедут. Они-то, пожалуй, лучше разберутся.
—
Вряд ли.
—
А ты все сделал?
—
Что в моих силах — все.
Председатель всматривался в лицо Макарыча.
—
Эх, жить бы таким подольше, так нет.
Он направился к выходу. Но его остановила медсестра:
—
Погодите, пульс улучшается.
Председатель вернулся.
На четвертый день Макарыч открыл глаза. Долго не мог попять, где он и что с ним. Белые стены, белые окна, белые лица, но чьи они? Попробуй угадай.
Лесник смотрел на них. Вот чей-то голос. Знакомый-знакомый, что-то говорит. Но что, он не
может понять. А голос все громче. Где он его слышал? А лица плыли в белом тумане. Они все одинаковы, но кто это говорит? Макарыч силился спросить. Но ничего не получалось. Язык не шевелился. Он стал большой и толстый. Лесник напряг память, но бесполезно. Он проваливался в снег. Голубой. Такой перед весной бывает. Он теплый и мягкий. В нем легко. Даже спать можно. Макарыч закрыл глаза.
—
Отец! Миленький! Погоди! Глянь на свет! Неужто опостылел? — билась около постели Марья.
Ее успокаивали, заставляли отдохнуть. Она никого не слышала. Вцепившись в кровать, не сводила глаз с Макарыча. Ждала, когда он очнется. Слушала его дыхание. Не отходила ни на шаг.
Макарыч пролежал в больнице до зимы. По первому снегу домой собрался. И хотя от долгой болезни руки, ноги тряслись, голова шла кругом, лесник бодрился.
—
Отец! Ты ляжь, я сама управлюсь с конем,
взяла Марья вожжи.
Вы читаете Макарыч
