не слышали. Потом и сама на нас наезжать стала. Обзывала его словами. Мы и не выдержали. Удрали от них насовсем. Забрали все деньги, какие нашли. Немного тряпок своих прихватили и ходу… С тех пор не виделись.
Слушай, Ксюшка, давай накопим на дорогу и уедем на Колыму! Ко мне! Насовсем! Там здорово! Будем всегда вместе, все заново начнем!
Ксенья воздухом подавилась. Подскочила на ноги пружинисто. Глаза как у кошки загорелись яростью:
Спятил, дурак! С чего это я слиняю на Колыму? Что там забыла? Мне и тут неплохо! Смеешься надо мной, козел? Думаешь, если я возникла, можно всякую тупость городить? Да я лучше в петлю головой, чем к тебе на Колыму слиняю! И обойдусь сама! — собралась уйти.
Но Егор успел ухватить за плечо, притормозил: Возьми деньги! Иначе и впрямь не миновать петли ночной бабочке! Вот уж не думал, что такою будет ваша доля! — отсчитал, сколько просила. Отдал Ксенье. Та, мигом забыв обиду, спрятала деньги, чмокнула отца в щеку и, помахав рукой, тут же убежала.
Горилла, пересчитав оставшиеся, вздохнул горько. Положил в подклад пиджака, выругав себя последними словами за то, что снова не устоял и пожалел…
«Когда же я вернусь к своим? Наверное, теперь уж никогда! Так и сдохну тут, на свалке», — подумалось невесело. И только хотел лечь спать, услышал шум машины. Из города привезли мусор.
Бомжи как саранча со всех сторон облепили машину. Заглядывают, чем можно поживиться.
Налетай, воронье! Бабка приказала долго жить! Внук все под лопату из дома выгреб! Может, что сыщите! Эй, Кузьмич! Гля, какие галифе тебе дарю, безразмерные! — подцепил водитель на вилы линялые штопаные старушечьи рейтузы и размахивал ими как флагом. — А тебе, Подсолнух, сбрую! — вытащил застиранный бюстгальтер.
Иди в жопу! — ругались бомжи, уходя от машины.
Эй, Горилла! Куда ласты востришь? Возьми матрац! На нем старая еще в девках кувыркалась! Ну и хрен с ней! Все ж не на картоне, не на земле. Теплее спать будет! И одеяло прихвати. Для полного комплекта! Теперь можешь бабу к себе клеить. Постель готова! — хохотал водитель вслед Егору.
Тот выкинул прелые лохмотья, заменявшие матрац, подмел в лачуге и, положив старушечьи вещи, проветривал хижину. И вдруг, словно воочию, увидел лицо Любы. Она улыбалась, что-то говорила ему. Горилле вовсе не по себе стало. Решил прилечь, но не спалось. Все что-то мешало, будто костлявая старушечья фига впилась в бок и крутила в нем дыру.
«Тьфу черт! Да что такое?» — попытался выровнять шиш и наткнулся рукой на вшитый мешок. Решил глянуть, что там внутри?
«Небось старье какое-нибудь, либо письма спрятала, чтоб внуки не наткнулись», — выпорол бок и нащупал холщовый плотный мешок. Вспорол его и обалдел. Деньги! Целая куча! Гора! Тут не на один билет, на десятки хватило б!
Егор спешно отсчитал нужное, Руки, ноги тряслись. Не верилось. Он благодарил Бога и старуху за помощь и избавление.
Через два часа с билетом в кармане он уже примерял обновки в гостиничном номере. Побритый, постриженный, отмытый, во всем новом Егор самого себя не узнавал в зеркале.
«Нет! Все такой же. Вот только морда слегка помятая! Ну да ништяк, все пройдет! Стоит попасть домой! К себе на Колыму! Все заживет как на собаке!» — вспомнил, что ведь в этом месте он родился, здесь его родина, так и не ставшая домом.
и кого здесь любил? Дочки? Пустое семя! Вовсе с пути сбились! Алену не навестил? Да и ей я не нужен!» — взялся за пузатый чемодан, накрепко перевязанный ремнями.
Через три часа самолет взял курс на Магадан…
Егор! Ты ли это? — не верила Люба, открыв двери. — Где так долго был и не писал? Где дочки? — засыпала вопросами баба.
С того света вернулся! Не веришь? Глянь! — открыл чемодан, полный денег.
Украл? — ахнула баба.
Ага! У самой смерти на жизнь одолжил. И слинял к тебе! А о дочках давай не будем. Пустое семя к земле не прирастает. Нигде не пустит корни. Пропащее оно. Никуда и нигде не годится. А ты ждала меня? — глянул в глаза и понял все без слов.
Ой! Папка приехал! Я же говорила, что он весной вернется! — влетела в дом белокурая дочь Любы и, обняв как родного, долго не отпускала от себя…
Глава 9.
Антон был редким негодяем с самого детства. Его визгливый крик не изменился с тех самых пор, когда он носил штаны на лямках. Он умудрялся и в шесть лет насрать в них, не скинув лямки. Не успевал или пенился, кто его знал? Только вонючим и скандальным он появился на свет в хорошей обеспеченной семье, не знавшей никогда ни нужды, ни голода.
Из троих детей Антошка был самый младший, самый визгливый и завистливый. В его несоразмерно большой голове не усваивались и не запоминались хорошие манеры и слова. В ней как в отхожке оседала лишь грязь и гадость. Он с детства был паскудным. А потому, когда вся семья садилась за стол, Антошка обязательно, как по свистку, наваливал полные шта
Когда его выносили во двор, а ходить своими ногами не хотел до трех лет, он запоминал, как ругаются дворники, соседи, прохожие алкаши. И все услышанное повторял дома. Он был ленивым хитрым увальнем, но отец все надеялся, что со временем сын вырастет и изменится.
Когда ему исполнилось три с половиной года, он вышел во двор своими ногами и, увидев котенка, запустил в него камнем. Попал. Заорал от восторга. И, схватив за хвост, побежал топить в луже. Подоспевшую няньку обложил матом за то, что помешала и пригрозил разделаться с нею. И не забыл. Вернувшись домой, подставил вилку, когда нянька собралась сесть на стул. Та подскочила от боли, Антон залился смехом.
Чем старше, тем невыносимее становился мальчишка. И отец, не выдержав, применил ремень, выпоров сына впервые, но до черна. Опозорил он его при гостях. Обозвал всех матом и отца заодно. Все потому, что не дали ему вина. Отец тогда впервые закрыл Антошку в своей комнате. Ох и пожалел о том. Сын все бумаги его изодрал в клочья, перебил кофейный и чайный сервизы, настольную лампу.
Отец долго не мог прийти в себя и бил сына нещадно. Тот вопил на весь дом, но не просил прощенья. Наоборот, грозил дом развалить. И тогда было решено увезти его в деревню к родственникам в многодетную работящую семью, где каждый кусок хлеба давался потом и мозолями, а дети начинали работать едва встав на ноги.
Решили и сделали. Запихнули Антона в машину, тот наложил в штаны, чтобы оттянуть отъезд. Но не удалось. Наскоро вытряхнув из вонючих, сунули в сухие, и машина мигом рванула из города. Надежд не осталось.
В деревне отец рассказал сестре о сыне и, дав ей денег, попросил быть строгой, сделать из Антона человека. Та слушала внимательно и, оглядев притихшего племянника, отвела к своим детям. Поговорив с сыном, попросила не баловать и не жалеть.
Десять детей… Им было некогда возиться с Антоном. Когда тот навалил в штаны, никто не поспешил сменить их как дома. Его не заметили. Антон негодовал. Он кричал, требовал внимания, но бесполезно: в вонючих портках проходил до вечера. А в наказание — не дали есть. Спать уложили на полу на дерюге. Мальчишка до полуночи орал, но его не захотели услышать. И тогда он полез в чугун сам, без спросу. Его оттащили, отшвырнули пинком. Он укусил тетку за ногу. Та отвесила по заднице, и Антон решил сбежать от нее, пока не поздно. Но не смог снять крючок, силы не хватило. Так и уснул у двери на голом полу.
