Вот так и верь бабью! Сама на шею вешалась. Ведь и повода не давал. Все шло на мази. За что ж лажанула? — недоумевал Шнырь.

Все они такие! — ругался Чита.

Это ты про баб? — спросил Пашка.

А про кого ж еще? Сучьи выродки!

Ну, не скажи! Средь них случаются такие, мужикам потянуться!

Тогда чего ты тут застрял? Валил бы к ним! — оглядел Пашку Чита.

Я отпуск от них взял, — рассмеялся мужик простодушно.

Декретный иль венерический?

Бессрочный!

Во, кобель! У тебя днем отдых, а ночью течка? Всю жизнь — март. По десятку баб за ночь огуливает и все он в

Ну, это ты загнул! Десятка — многовато за ночь. Желание есть, но возможности не позволяют. Хотя, не в том суть. Бабу душой любить надо, а не телом. Тогда ответное получишь!

Душой? Это той, что у тебя про меж ног мотается? Вон, Ванька полюбил, а ответ все трое схлопотали! Не многовато ль? Чуть не загробились в ментовке. Ты тут еще трандишь про душу, — недовольствовал Кузьмич.

Одна такая завелась, при чем другие? — не соглашался Пашка.

При том, что исключений в этом правиле не бывает! — вставил Шнырь.

Еще какие! Ну, что вы знаете про баб? Обожглись на своих и все тут! На всех женщин обозлились! Никто даже оглядеться не захотел. Вот в том ваша ошибка! — не сдавался Пашка.

Да вон, Шнырь огляделся! Только ль он? У каждого и теперь душа болит. Не то на край света, на самую свалку от них сбежали!

Но бабы и тут имеются!

Это уже бомжихи! Свои в доску! Алкашки первого сорта! Они не те…

Глянь! А какая разница? Тамарка тож в бомжихах дышала. Коль была сукой, так ею и осталась, — не согласился Финач.

Сыщу в городе, голову сорву! — скрипел зубами Чита.

А зря вы, мужики, ерепенитесь! Томка может и дрянь, но не дура! За жизнь свою зубами держится. Вон как отплатила за свое! Памятливая бабенка. Хитрая! Всех вокруг пальца обвела, сама сухой осталась.

Замочим! — пообещал Финач мрачно.

Да стоит ли? Такую беречь надо! Как гордость свалки! Думаете ей некуда приткнуться? Без крыши не останется. Небось, валяется у следователя под боком и над нами хохочет, рассказывает, как от разборки смылась! А тронете ее: всем хана! Она, конечно, предупредит о расправе, какую ей готовили. Вот и посудите. Тронь ее хоть пальцем, за нее ответ держать станем всем хором, но и от Чикина не отмажемся никогда! Всех сгребут подчистую. А то, что она говорила, к делу не пришьешь, нет у нас доказательств. Томка ни за что добровольно не расколется. Ну, а нас даже провоцировать станет. Чтоб самой очиститься. Ей и всего-то нужно было со следователем встретиться. Предупредить. Что ему вякнет из нее клещами теперь не вырвать. Доперли? Так что пальцем ее не трожьте, коль дышать охота. Ни одного волоса с ее головы не вырвать! Иначе башками ответим, — говорил Павел.

А знаете, он прав! — согласился Иван Васильевич.

Выходит, у рыть не можно? Так хоть харю ей начистить?

Нельзя! Не замечай ее!

Нет! Я так не смогу! Знать и молчать? Ни за что! Пусть не здесь, но в городе замочу! — артачился Чита.

Она одна уже нигде не появится. И пришить не успеешь, помешают. К тому же всех нас подведешь, — осек Павел.

Бомжи, поспорив еще час, все же согласились с ним, вспомнив кстати угрозу Тамары, брошенную Шнырю.

Не случайно ляпнула. Выходит, надо сдержаться. Даже если утром она появится на свалке.

Но и утром, и днем баба не пришла. Ее исчезновение восприняли бомжихи по-разному. Иные откровенно радовались, другие жалели заблудившуюся в бедах. Были и равнодушные к ее судьбе. Но большинство с настороженным любопытством ожидало возвращения: хоть какое-то событие, а может и мордобой случится. Обычно здесь били мужиков за украденное спиртное. Это считалось грехом. За такое измолачивали до полусмерти. Но баб не били никогда. Здесь же случай особый, потому ожидали развязку. Но она затягивалась.

Устав от ожиданий, бомжи стали разбредаться со свалки в поисках пропитания куда глаза глядят.

И только Иван Васильевич никуда не решился идти. Он лежал на тряпье в своей хижине, думал о своем.

Нет, не о Тамаре. О семье…

«Как поступить? Позвонить, значит, прийти. Выходит, вернуться? А готов ли он к тому? Стоит ли? Ведь

слова женщины лишь звук. Ими не склеишь сломанную жизнь, семью. Прийти, значит, признать ее правоту во всем. Хотя и просила она прощенья, но кто о том знает? Да и что оно значит? И, главное, как жить с нею, зная все? А ведь прийти можно, лишь перечеркнув, переступив и простив все прошлое! Нет! Не могу», — ворочается, не соглашаясь, а перед глазами ее лицо.

«Я буду ждать», — вспоминает слова, которые запомнились, запали в душу, но разум не соглашается.

«Она из командировок не дождалась. На тряпки и хахалей променяла семью. Теперь, когда никому не нужна стала, решила вернуть. Надолго ли? Как старую куклу из нафталина достанет. Ей-то что? Надоело всюду самой крутиться. Захотела горб оседлать. Неважно чей. Какой первый подвернется. Прикидывается одумавшейся, поумневшей. С чего бы так-то? От легкой жизни отвыкают трудно. Чуть минет лихо, на первого гостя променяет. Нет! Не буду звонить! Я еще не свихнулся!», — решает для себя Иван Васильевич.

Но откуда-то изнутри слышит другой слабый, неуверенный упрек: «А ведь к детям звала: «В них и твоя кровь». Они взрослеют. Пусть научатся от тебя самой великой мудрости: уменью прощать без упреков. Без этого как станут жить? Чужие убеждения не подействуют. И только самому можно доказать…».

«Кому нужны эти жертвы, иль не сыт ими еще? Столько пережил, чтобы снова сунуться головой в омут? Вторично уже не выберешься из него живым!» — спорит разум, заглушая сердце.

«Нет! Не буду звонить!» — упрямо твердит человек и держит себя в хижине силой, боясь выйти наружу, вдохнуть весеннего воздуха полной грудью, поверить, что жизнь не кончается.

Три дня не выходил из лачуги Шнырь. Лишь по глубоким сумеркам присаживался к мужикам у костра Слушал, как они провели эти дни, что нового увидели и услышали в городе.

Сегодня дочку встретил в трамвае, домой ехала. Аж заплакала от радости, когда увидела. Всего об- целовала. Домой звала. Я ей и сказал: «Не могу! Чужой я там». Так она обещала мать прогнать вместе с бабкой! Но я запретил. Зачем все менять? Ничейным стал я. А надевать цепь на шею снова не хочу. Так-то и расстались: она в слезах,

Меня старуха на базаре тож укараулила! Хвать за шкурку и блажит: «Ты куда, старая шелупень, сбег от семьи и хаты? Мы ж тебя за упокой цельных два года пропиваем, а ты навовсе живой, чтоб твои глаза повылазили! Где лихоманка носит беспутного? Аль к какой распутнице пристал? Во, какую рожу отожрал! Куды свою чахотку дел? Дома, выходит, придурялся?». «Отваливай, старая кошелка! Я лишь здоровый нужон был! Хворого в сарай кинули, мол, сдыхай сам по себе, чтоб глаза не видели! А я отдышался середь доброго люда. И боле знать вас не желаю. Отпетого в красный угол не сажают!», — ответствовал я ей, — рассмеялся Кузьмич и добавил: — Ох, и гналась за мной! Цельных три квартала! Все бегом, юбки подобрав. Про срам запамятовала. Голосила, мол, одумайся, старый хрен! Ить хоронить станет некому! Оборотился я и ответствовал, что подыхать и не собираюсь. Живу как мужик! И человеком себя чувствую! И свою судьбину,