Надо многое забыть, ко многому приспосабливаться. И к Феде. Он ведь с виду — медведь. А в душе — нет его лучше и добрее.

Кате лишь предстояло стать такой. Она чувствовала: не легко и не просто это дается.

Федор уже на следующий день вышел на работу. Его взялся обучить старый мастер. А через неделю бугор спокойно справлялся со своим делом.

Катя устроилась тут же. Рядом. В небольшом помещении, которое вскоре все стали называть икорным цехом.

Трудовое… Лишь теперь Дарья по праву называла себя старожилом. Из первых, прежних, здесь никого не осталось, их еще помнили старые бараки да глухая тайга. Но сами люди давно уехали и забыли Трудовое.

Даже переселенцы не все прижились в селе. Из четырех десятков семей осталась лишь половина. Остальные, переведя дух, подкопив деньжат, перебрались в Поронайск, ближе к цивилизации. Иные облюбовали Южно-Сахалинск, где подросшие дети учились в техникумах, институте. Были и те, кто предпочел перебраться на Курилы, где заработок выше и льготы значительнее.

Были и такие, кто, списавшись с другими городами, уехал работать по специальности. Так и Мария с Зинкой уехали в Оху.

Филин встретил женщину в магазине. На второй день переезда в Трудовое.

Мария поздоровалась. Федька не узнал ее. Где худоба и немощь? Женщина уже не выглядела жалкой. Она выздоровела, поправилась. Научилась смеяться.

— Зинка о вас скучала очень. Даже плакала. Все рвалась повидаться. Но потом завелись у нее подружки, и теперь успокоилась. Хотя прежнюю дружбу не забыла. Вы заходите. С женой. В гости. Мы будем рады вам. Таких как вы, Федя, всю жизнь помнят. И я, хотя и уезжаем скоро, не смогу вас забыть. В трудную минуту поддержали.

— Далеко ли навострили лыжи? — спросил он удивленно.

— В Оху. Я же нефтяник по образованию. Работала. Имею опыт. Меня берут в нефтеразведку. Дают хороший оклад, жилье. Может, все наладится и в нашей жизни с вашей легкой руки. Я верю в это.

— Дай вам Бог! — пожелал Филин.

— Жаль, Федя, что маловато на свете таких, как вы. А и те, кто есть, по тюрьмам сидят. Пусть судьба будет милостивее к вам, чтобы жили вы долго. Ведь в то время без вас, без Гориллы и Ольги не было бы и нас с Зинкой. Не выжили бы мы. Не сдюжили бы свою беду…

Мария с Зинкой не дождались Филина в гости. Замотался человек. Возвращался домой ночью. Катя успевала все дела переделать до его возвращения. А Федор, поужинав, тут же валился спать.

Но однажды Катя встретила его хмуро. Он спросил, в чем дело, и баба расплакалась, не выдержав:

— Зазноба твоя приходила. С дочкой. Попрощаться.

— Ты это о Марии с Зинкой? — понял фартовый и рассмеялся. — Так не зазноба она мне! Даже в голове не шевельнулось к ней ничего. Поддержал в лихе. Вот и все. А дочка у нее — файная. Душу она мне от грязи очистила. Светлых минут немного подарила. Их до встречи с тобой как раз хватило. Может, это и помогло тебя разглядеть и полюбить. Чтоб свое дитё, наше, душой любить больше жизни.

— А чего ж она говорила, что лучше тебя в свете не видела? Значит, с кем-то сравнивает? Небось и как мужика? — вырвалось у Кати.

— Ревнуешь? Дура ты, дура! Да если б я с ней был, о том бы все село гудело. Да и я не кобель. Уж потерпел бы до конца с нею. Не глянул бы на тебя. С одной могу… Вторая — многовато. Годы не те. И кончай пустое ботать. Себя не роняй.

Ты — жена. Она мне никем не была. Сказал! Завязано!

трехать станешь много, поколочу. Чтоб мозги из задницы в тыкву вернуть снова.

Убедил мужик. И Катя, не желая получать тумаки, повеселела, подумав про себя: «Ну, если и был с нею, так это до меня. А она — уезжает. Насовсем. Стало быть, и говорить не о чем. Да и Федя не спрашивает о ней. Значит, и впрямь — не держит ее в душе».

Шли дни. Недели. И Федор все больше врастал в сельскую жизнь. Каждый день, с раннего утра, сдавал он в магазин копчености.

Первую партию теши и балыков в трех мешках на своих плечах перенес. А теперь на телеге отвозил. Рыбу эту раскупали тут же.

За нее — золотистую, пахшую дымком березовых опилок, истекающую жиром — даже старухи с Филином стали здороваться.

А вскоре в магазине появилась в продаже лососевая икра. В бочках, проложенных калькой, ее возили с большими предосторожностями. И селяне признали Катино умение.

— Ты, бугор, совсем приморился в своей коптилке? — спросил как-то Филина Угорь, приехавший с лова в баню.

— А что, по-твоему, лучше — маленькая коптилка или большая Колыма? — прищурился Филин.

После того никто не задавал ему подобных вопросов. А вскоре Федьку вызвал участковый.

Усадив к столу, напротив стал и, не скрывая радости, отдал мужику документы. Кончилось наказание. Свободен как ветер…

— Решай сам, как дальше жить. Я — не советчик. Но теперь семья имеется. Да и селу нужен стал. Своим признали, — сел участковый.

Филин промолчал. Не обронил ни слова. Взял документы? Положил во внутренний карман пиджака.

— Федор! Оставайся! Никто тебя прошлым не попрекнет. Честно говоря, я сам еще недавно был бы рад, чтоб ты уехал поскорее. А теперь увидел — ошибался я…

Филин молча вышел из кабинета.

Свободен… Вот чудно! Годами этого ждал. Торопил каждый день. Сколько планов было на будущее! О них на ледяной шконке мечтал. Их отстаивал кулаками в бараках. Ведь чтобы они осуществились, нужно было выжить. За них шел на медведей и выживал в тайге, где не всякий зверь своею смертью помирал.

За свою свободу трамбовался с оравой озверелых кентов. Свобода… Она была дороже жизни. Сколько раз он умирал, чтобы дожить до нее, увидеть и почувствовать себя вольным? Сколько мук, холода и голода вынес? На десяток

жизней с лихвой хватило бы и более молодым мужикам. Ведь многие кенты не дожили до нее. Не пришлось им оторваться от зоны, от звания зэка. И будь ты самым удачливым на воле, признанным, грозным законником, сломившийся в неволе — не человек.

Свобода… Дожил! Даже жарко стало. Этого дня он ждал годы. Сколько зон, сколько бед пережил! Сколько раз обмораживал тело и сердце. Видно, оттого оно и теперь по ночам скулит побитой собакой, забытой хозяином под забором.

Свобода… Для обычного человека она — жизнь. Для фартового свобода — это все. Ведь не зря считают, что воры, не дожившие до свободы, даже в земле стонут…

Филин пришел домой. Катя еще не вернулась с работы. Ей до вечера дел хватит. В запасе у Федьки три часа. На сборы и полчаса за глаза хватило бы. А через час — поезд в Поронайск.

Он сидел, сдавив руками седые виски. Папиросный дым, горький, едкий, как минувшая жизнь и прежние ошибки, окутывал лицо, волосы.

Была жизнь, была молодость. Лихая, бедовая. А что в память от всего осталось? Ничего, кроме кликухи.

Белый лист бумаги дрожал в руках. Забыл, когда ручку в руки брал. Буквы все враскорячку получались. Даже тошно. Но теперь уж не переучиться. Поздно. Не все в жизни можно наверстать.

Филин писал, обдумывая каждое слово. Не торопился. По лицу, как по сердцу, морщины перекатывались. Спотыкалось перо. Устали руки. А всего-то несколько строк. Вот Катька удивится, когда их прочтет. Горькими слезами зальется. Не враз поверит.

Филин порылся в рубахах. Катька позаботилась. Дюжину накупила, всяких. Теперь попробуй сыщи нужную. Руки устанут, глаза заблудятся. Кажется, вот эта подойдет. Хотя, черт, какая разница! Скинул рубаху Филин и, путаясь в рукавах, надел новую.