мест, туда, где не ступала нога человека.

Подальше от людских глаз прятала свою жизнь тайга. Она не любила любопытных, наказывала жестоких.

Кузя, как и все живое тайги, знала, сколько слез пролито в лесу из-за человека.

Акимыча знали здесь. Он один не нарушал покой участка. И никогда не мешал тайге.

Кузя много раз видела, как шел лесник в обход. Ходил по лесу бережно, не топоча, не дергая деревья за косицы, не ломал кустов, не заглядывал в гнезда. Но видел и слышал все. Тайга ему сама о себе говорила.

Больше всего любил старик обходить свой участок зимой, когда на виду следы каждого зверя. Успевай считать.

А тех, кто спал, считал весной. И радовался, если живности прибавилось.

Кузя, может, и навестила бы лесника, если б не медведь. Уж этот не уйдет от печки. Не покинет зимовья до тепла.

А рыси до весны тоже нужно успеть многое.

Дни, недели, месяцы в тайге проходят каждый по-своему. Чужой, посторонний взгляд не замечает происходящих здесь перемен, течения жизни, рождения и смерти.

Не охватить всего даже наметанным взглядом. И только таежная живность ощущает их в каждом миге.

Первыми приход весны чувствуют все ползуны, живущие под корнями деревьев. Земля перестает обдирать, примерзать к коже ледяной коркой. Она не вымораживает жизнь, не отнимает дыхание. В ней можно спокойно шевелиться, даже двигаться.

Веселее задышали черви, улитки, куколки, жучки под корой деревьев: тепло идет. Солнце не просто светит, а и греет. Замерзшие лапки можно расправить, выглянуть наружу. Свежо, даже холодно. Но уже не та зима, сдают морозы. Вон сок по стволам бежит, как кровь. До верхних веток, до самой макушки уже достает.

Зайцы теперь от берез не отходят. Все обглодали. Скоро снег в тайге совсем сойдет. Вон уже гнилые головы пеньков из-под сугробов показались. На них бурундуки греются, играют, бегают друг за дружкой, — тоже весну чуют.

Росомаха в тающем снегу играет-кувыркается. Бока чистит до блеска. Острой мордочкой в сугроб тычет. Он уже не леденит. Скоро зиме и спячке конец.

Скоро медведи из берлог встанут. Первой — одноухая. Ее сырость поднимет. Будь живым медведь, недели на две дольше спала бы. Одной холодно, голодно, неуютно.

Смешно просыпаются медведи в тайге. Дыхание их становится хриплым, прерывистым. Из дыхалки уже не идет пар. Медведи начинают ворочаться с боку на бок.

А вскоре послышится ворчание. Сначала короткое, тихое, потом оно громче, продолжительнее. И вот, рявкнув так, что птицы с деревьев упорхнули, перестали дышать соседи-мыши со страху, медведь выбирается наружу.

Кровля берлоги зашевелилась, задвигалась. Показалась лохматая со сна макушка хозяина, раздвигающего стволы деревьев, ветки и лапы, которыми сам тщательно укрывал берлогу.

Освободив угол, медведь вытаскивает из берлоги медвежонка, и малыш впервые в жизни выходит в залитую солнцем тайгу. Следом за малышом покидают берлогу старшие. В тайге медведи добрую традицию соблюдают: первое тепло и солнце — малышу, первая забота о еде — старшему.

Медведица еще с неделю вскармливает детеныша молоком. Потом в тайге, на ее полянах и в зарослях, оживут сладкие коренья трав, вылезут из-под снега черемша и перезимовавшие клюква и брусника.

Не сытно, но нужно. Выкинув пробку, вконец от сна пробудятся. И тогда — берегись олени!

Поначалу медведи не отходят далеко от берлоги и на ночь возвращаются в нее, если в тайге мало проталин.

Ночные холода опасны малышу. Но едва обсохнут пеньки, разбирает медведь кровлю. Чтобы берлога просохла. Если ничто не помешает, снова в ней можно будет зимовать.

Кузя видела, как ложились в берлогу медведи, видела, как вставали. Вот и одноухая, рявкнув, раздвинула кровлю. Высунула лобастую башку. Потянула носом. Разомлела от запахов. И, словно одурев от них, встала, покачиваясь, нежась. Немного у нее радостей нынче. Старая колода, а не

зверь. Ей теперь не рожать, не вывести в тайгу новую жизнь. А и свой век уж не доживать, догнивать в берлоге.

Кузя пожалела медведицу. Пусть и не были дружны, а все равно — своя.

Рысь оглядывала потолстевший живот. Он уже еле пролезал в дупло. У других рысей котята уже свет увидели.

Утром и Кузя свернулась в больной клубок. Зашипела в темноту дупла, на боль, конечно.

Дружок сунулся узнать, как дела. Кузька жалобно вскрикнула: мол, погоди, рано…

Всего один котенок появился у нее. Кот ждал второго. Но его не было.

Кузя уже много раз слышала от старых рысей, что очень плохо, если появляется один рысенок. Он растет слабым, некому растормошить, не с кем побегать, поиграть.

От избытка еды он становится толстым. Такие котята в тайге приживаются долго. Они трусливы и ленивы, боятся риска и боли. Их некому подзадорить, позвать. В охоте долго будут неудачливыми.

Счастье тем, у кого мать молода. Она постарается растормошить: у старых рысей и на одного котенка едва хватает сил.

Кот понял, что не сумела Кузя восстановить силы к зимней тропе. Слишком ослабла. Потому даже единственный рысенок, маленькая Кузя, был жалким и худым.

Кузя тоже заметила это и старалась больше и чаще кормить малышку.

И когда та стала выравниваться, прокричали о ее рождении.

Да и попробуй крикни сразу, если котенок был совсем хилым. Его любая сойка могла обидеть. Рысенок с неделю даже не пищал.

В эту зиму в распадке неподалеку от Кузиных владений завелась чернобурая лиса, обжористая: огневки убежали от соседства с нею. Никого не боялась чернобурка. На рысей огрызалась. Промышляла по всей тайге. Даже у медведя куски от добычи норовила стащить.

Вороватая, пронырливая, она никогда не наедалась и вскоре повадилась шастать в село к людям. Не ленилась, не пугалась длинного пути.

Что она там воровала, никто не знал. Но возвращалась толстая. До вечера облизывала острым языком морду, грудь, лапы. А по темноте снова убегала.

Добра от такой охоты никто не ждал. Знали звери, что люди не промедлят. Заявятся в тайгу ловить воровку. Но разве она одна пострадает?

Долго ждать не пришлось.

Ранним утром, едва туман повис на макушках деревьев, увидела Кузя людей, молча крадущихся по тайге. Они несли за плечами рюкзаки и внимательно разглядывали следы на снегу.

— Вот здесь она живет, в этом логове, — остановился старший, указав на брачное логово хорька.

Вскоре к дереву рядом с логовом был привязан капкан, а к нему — кусок мяса.

Неподалеку от этого места поставили петли-ловушки, раскидали под корягами мясо.

Кузя наблюдала.

«Странно, с чего это люди сами принесли в тайгу мясо? И раскидали помимо ловушек? С чего бы им расщедриться? Не с добра это. Видно, новая пакость», — решила Кузя.

Едва люди ушли, рысь подошла к приманке. Понюхала. Ничем не пахнет. Но крови в мясе нет. Такое рыси не едят. И Кузя вернулась в дупло, решив понаблюдать.

Она высунула голову и увидела, как один кусок мяса, пища и царапаясь, растаскивали соболи. Вот один, толстый, даже лапами в добычу уперся, уступать не хочет. Оторвал кусок такой, что еле в пасть запихал. Шипеть не может. Второй у него из глотки вырвать норовил. Ухватился за мясо, что в пасть не влезло, и тянет к себе изо всех сил, пищит-заходится.

А соболь-толстяк спешил проглотить, пока и впрямь вместе с кишками мясо не вырвали.

На человечью приманку сбежалось и слетелось столько таежной живности, что это привлекло