хорошо будет. Все удобства, простор. Поедем!

Старик голову опустил. Молчал.

— Никто тебя не обидит. А захочешь на тайгу глянуть, когда соскучишься, с собой возьму в командировку. Отведешь душу и — обратно в город. Старость в уюте хороша.

— Эко ты уговаривать умеешь. Раньше за тобой не подмечал. Видать, в начальниках наловчился. Да только не по мне город. Сдохну я там скоро. И хоть за жизнь свою не держусь, отойти от нее хочу по- своему. В тайге. На вольном воздушке. Как и положено лесовику. Сам знаешь, в городах я не жил. И дух ихний не переношу. А в тайге — мой дом. Други мои по ней лежат. Усопшие нынче. Их изведывать, помнить надо. Да и к чему в стари жизнь менять? Поздно. Оно знаешь как бывает? Возьмут с лесу птаху голосистую, что с холода помирала. И в клетку посадят. Корму мешками дают. Тепла много. А она — глядишь, и померла. Вот и узнай, чего ей не хватало в городе. Все было, а сгинула. Знать, не кормом и теплом жила. Милей ей было в голоде да в морозе, но в тайге вековать. Свободной и вольной. А ведь она только птица. Я ж человеком в свет пущен! Со своею жизнью. Со своею судьбой, пусть и корявой.

— Дед, но птица разума не имеет! — подошел к нему Ашот.

— Не все — по разуму. Сердце еще имеется. Ему не прикажешь. Само выбирает. Свое. Привычное. С родов знакомое.

— Так ты хоть приди, глянь. Я все для тебя сделаю, как захочешь. У меня парк рядом с домом. Гулять будешь. Воздух чистый.

— Ашот, я хоть и человек, но таежный. Подделок под лес не люблю. Не хочу я в город. И все тут.

— Эх, дед мой! Всегда в геологах именно это ценил. Но теперь больно ты мне делаешь. Не веришь мне и себе. А зря. Не пожалел бы! Поверь. Без сторожа геологи обойдутся. Другого им пришлем. Если запросят. Но ты уже отходил свое. Все тайге отдал. И хватит. А тайга лишь сильное, молодое признает. Старое — губит. Сам понимаешь, ты в ней нуждаешься. Она в тебе — нет! Пора рвать. Уходить пора. Знаниями своими молодым послужить. Чтоб им в тайге легче работалось и жилось. Чтоб твое даром не пропало. Весь опыт свой передашь. Вон при управлении сколько новых курсов

открыли! Слушателям твои советы очень нужны. Этим тайге послужишь. И геологии поможешь. То, что знаешь ты, в учебниках не найдешь. По своей работе с тобой помню это. Поехали. Ведь тут ты зазря живешь.

— Нет. Пусть и не нужен я лесу нынче, да сам без него не могу. В этом ты прав. Раньше бы, может, согласился. Нынче поздно. И не соблазняй.

Ашот подошел к оконцу. Свое вспомнилось. Давнее-давнее. Такое далекое и дорогое. Не было тогда должности, не было квартиры. Не имел жены и детей. Но была молодость. Буйная, как тайга, неуемная, как половодье.

Прислали их, пятерых молодых специалистов, на Сахалин. В геологоразведку. В Оху. Недолго пробыли парни в городе. Уже на третий день отправили в тайгу. Всех вместе. Шестым был проводник Василий. Дедом его в те годы еще никто не звал. Да и не похож он был на старика. Кряжистый, крепкий, выносливый. На своих коротких ногах он ходил так быстро, что геологи едва успевали за ним. За день с набитым рюкзаком по сорок километров глухомани отмахать мог. Ребята после таких переходов с ног валились. А он — хоть бы что. Покуда парни спали, палатку ставил, варил еду, кипятил чай, обувь ребячью над костром сушил. Будил парней на трапезу. А потом загонял их и палатку на душистую хвою, чтобы комары науку вместе с кровью не выпили. А сам подолгу у костра сидел. Раньше всех вставал Василий.

Не скоро втянулись парни в работу, в утомительные переходы. Не скоро привыкли к рюкзакам. Растертые плечи и ноги, обветренные, покусанные комарами и мошкой лица. Огрубевшие руки. Все это изменило ребят. Их пестрые ковбойки выгорели, порвались. Но появилось другое. Не сразу, не вдруг.

Никто уже не решался скисать при Василии. Его насмешливые глаза, язык колючий, едкий не располагали к подобным проявлениям. Случалось, сморщится кто-либо от боли, проводник приметит и скажет:

— Опять клещ в задницу впился? Ничего! Быстрей топай. Чтоб вспотел. Клещ — он зверь таежный, запаха пота не терпит. Интеллигентов сосет. Не понимает, что геологи к ним не относятся. Вот и проучи. Чтоб сам сбежал. И внукам заказал — не зариться на бродяжий зад. Потому как ни жиру, ни крови в нем не сыщешь.

Понемногу втянувшись, теперь и ребята подсаживались к ночному костру. К проводнику поближе. Послушать всяких историй, которых он знал великое множество. Поучиться у Василия кое-чему. О тайге побольше узнать. Ее-то он за свою жизнь познал. Все примечал и видел. Ничто от его вниманья не ускользало. Многое умел проводник. Учил придирчиво. Случалось и поругивал иногда. За оплошки. А потом уговорили ребята проводника. Упросили ещё остаться в их отряде. Охотно согласился Василий. Понравились, видно, ему эти парни. Решил побыть, приглядеться. Приноровить их получше к тайге. Чтоб увереннее в ней работалось, проще жилось. А скоро нужда в нем пройдет — и можно уйти с легким сердцем. Но не тут-то было.

Случилось это зимой. Послали ребята Юрку Терехина за продуктами в деревеньку. Километров за двадцать. На лыжах. Расстояние небольшое. Любому по силам. Рюкзаком, деньгами снабдили. Напутствовали, чтоб побольше папирос взял. И побежал Терехин, радуясь, что отдохнет хоть сегодня от работы. А отряд за дело взялся. Никто на время не смотрел. Не замечал, сколько его прошло. Лишь Василий беспокойно озирался. На макушки деревьев, на небо посеревшее поглядывал. Сам мрачнел. А потом напомнил:

— Вроде и вернуться ему давно пора. Да, видно, пурга мешает.

— Какая пурга, Василий?

— Тут в тайге, среди деревьев, она не больно приметна. Зато на открытом месте теперь тяжело.

— Да нету пурги! — не верили ребята.

— А вы послушайте, как деревья вверху гудят. Головами друг об друга колотятся. Знать, вьюга не на шутку разыгралась. В такую — порожним идти тяжело. Груженым — и вовсе невмоготу.

— Ну, Юрка, если что, в деревне останется.

— Он, наверное, девчонку какую-нибудь приглядел. Вот и застрял у нее, — смеялись ребята.

— Подружка у него теперь, видать, одна. От ней не отвяжешься. И уйти нелегко. Выручать надо. Чтоб не обвенчала на себе, — нахохлился Василий.

— Брось ты! В деревне он.

— Схожу проверю, — надел лыжи проводник и ушел.

Но даже тогда никто не насторожился. Уже темнело. А ни проводник, ни Юрка не возвращались. Не тронутые бедой, парни верили, что те сейчас в деревне. В тепле. И ничто им не грозит. Решили спать ложиться. Как вдруг крик за будкой услышали. Открыли дверь.

Старик Василий звал:

— Чего сидите, окаянные?! Подмогните!

Юрку внесли в будку. Никто не понимал, что с

ним. Белый-белый. Холодный как лед. Он лежал с закрытыми глазами.

— Чего вылупились? Раздевайте его скорей. Помрет иначе, — заорал Василий, снимавший с Юрки сапоги.

— Да что с ним? — спросил тогда Ашот.

— Занесло его. Замерзал. Из сугроба я его выволок. Неси снегу! Оттирать будем. А ты рюкзак за будкой возьми! — командовал Василий.

Всю ночь проводник приводил Юрку в себя. Оттирал снегом, шерстяным шарфом, спиртом. Массаж делал жесткий. Лишь к утру Юрка очухался. На ребят виноватыми глазами смотрел. Хотел сказать им что-то. А Василий ему тут же в рот спирт, разведенный горячим чаем, влил.

— Пей, снегурушка. Кишки отогревай. Коль рот открывать научился — будешь жить!

Ноги Юрки проводник шарфами обмотал. Чаем с малиной оттаивал, которую на всякий случай по осени набирал и варил варенье — под дружный смех геологов.

Теперь они не смеялись. Испуганные, растерявшиеся, они смотрели в рот Василия. Приказаний ждали. Исполняли все мигом. Через его плечо на Юрку смотрели. Хоть бы обошлось. Выжил бы!

А ведь сами послали. Кто ж знал? Себя и кляли. Втихомолку. Страх за Юрку, за его жизнь, дыхание беды, едва не случившейся, перевернули в этот день многое. И дорог стал Юрка всему отряду. Дорог тем,