—
А где же Ванька? Иль без него приехали?
—
Прогнали мы его насовсем. Спасенья не стало. Каждый день пил и дрался, грозил всех поубивать и с топором гонялся. Мы даже участкового звали.
—
Зачем? Или сами не могли разобраться? — нахмурился человек.
—
Поговори с таким, ежли у него в одной руке топор, в другой вилы!
—
Ладно! Сам приеду разберусь. Он дочку видел тот папаша?
—
Конечно, да спьяну сбуровил, будто она вовсе не от него. И алименты платить отказался, зверюга безмозглый…
Петрович и впрямь приехал в деревню. Сыскал Ивана, попросил его выйти во двор для разговора, не хотел заводить неприятную тему при родителях бывшего зятя. Но те, узнав, кто приехал, мигом к столу потащили:
—
Мил человек, мы ж хотели давно с тобой повидаться и поговорить при Катьке, чтоб ни за глаза, и не могла б отвертеться от своей шкоды.
—
А что случилось? Мне дочка жаловалась, будто Иван все время пил и бил ее. Я сам синяк у ней узрел, когда Катька беременной ходила. Потом с топором и вилами гонял бабу! Это што, чья шкода? — взялось лицо пятнами.
—
Петрович! За день до свадьбы застал Ванька Катьку на ее чердаке с Микитой- кузнецом. У ево портки на коленках болтались, а она и вовсе без трусов с задранной юбкой валялась совсем пьяная. Он хотел с концом уйтить, да Катька, проспавшись, прискочила
ночью.
Клялась, божилась, что ничего промеж ней и кузнецом не было. Обещалась, став женой, верней собаки жить и Ваньку любить до гроба, единственного. Ну, тот и развесил ухи, поверил, — говорил старик.
—
Она ж, чума рогатая, ужо через неделю со свинарем схлестнулася. Ваня кнутом ее домой пригнал. Катька в ноги ему упала. И сызнова простил. Опосля над нашим сыном вся деревня смеяться стала, и все говорили, что наш малыш полдеревни отцов имеет. В кажном доме он свой, — тарахтела баба.
—
Иван! Почему ты пил и не приносил жене деньги на жизнь? — хмуро спросил Петрович.
—
Ну я же не полудурок вконец! Поначалу отдавал до копейки, а они с тещей все пропивали. Тогда я перестал отдавать получку. Сам покупал харчи и приносил домой, надоело сидеть на хлебе и картохе. Но Катька с тещей не хотели готовить, а может совсем не умели. Даже рубахи мои не стирали. В доме полы не мыли ни разу за весь год, только подметали. Сколько просил сварить суп или борщ, ни разу не сготовили. Разве это бабы? Только пить и с мужиками тягаться умеют, больше ничего!
—
Иван, а ты что, впервой узрел Катьку перед свадьбой, женился на ей с завязанными глазами? Иль все ж любился до того? Чего нынче жалишься? Може тебя силой оженили, на веревке к ней привели?
—
Да нет! Любил я ее, думал, когда поженимся, все наладится. Но куда там? Катьке ширма была нужна, а не муж. Потому ушел, покуда до греха не довела. Не хочу из-за потаскухи в тюрьму попадать. Я решил совсем из деревни уехать, к родне, подальше отсюда, чтоб никого никогда не видеть и не слышать насмешек своей деревенщины. От нее вовсе не стало жизни, — пожаловался человек.
—
Знать, мириться не сбираешься?
—
Ни в жисть!
—
А ради дочки?
—
Не могу, не верю Катьке.
—
Почему ты жил у Серафимы, а не привел жену в свою избу, к своим родителям? Може оно враз было б путево? Тут ей пить было б не с кем, а и гулять не посмела б?
—
Жили мы здесь с месяц. Мать от Катьки едва в петлю не влезла. Знаете, как обзывала, когда ей мамаша замечания делала? У отца уши в трубку скручивались. Он от мужиков такого не слыхал. Ну и повелел мне убрать ее с хаты. Пришлось и самому с нею уходить. Но недолго терпел. Всему свой предел имеется.
—
А как же любовь? Иль ее не было?
—
Имелась. Теперь одни головешки остались. Неохота вспоминать. Все оплевано, осмеяно и предано. Даже не верится, что это было со мной.
—
Вы с Катей расписаны?
—
Да! Но я предупредил, что алименты платить не буду. Если обратится в суд, испозорю на весь район. У меня целая деревня в свидетелях, каждый подтвердит, как она таскалась. От мала до стара все видели. Ей тогда не жить здесь.
—
Ладно, Иван! Может и виновата Катька в чем- то, но и ты говно, а не мужик. Не сумел бабу в руки взять. Отказался от ребенка, поверив слухам. Таким, как ты, нельзя жениться, а только взамуж выходить. Не состоялся с тебя мужик и уже не получится, потому как слабак ты. И куда б ни поехал, доли своей не сыщешь. Поначалу надо себя в человеки выдернуть, а уж посля других поганить. Дочку твою, Бог даст, сами вырастим. От кого бы ни родила Катя, Тоня моя внучка. И я от ней не отрекусь. Но помни, сукин сын, малыши растут, становятся взрослыми, а мы стареем, уходят молодость и силы. Вот тогда ты многое захочешь вернуть в обрат, но будет поздно. Не сей врагов себе, потому как оне в твоих друзьях. Не отрекайся от родных, потому что укорачиваешь путь к погосту. Не суди женщину, ибо сам себя испозорил. Не называй жену потаскухой, потому что тем самым сознался в своем позоре! — глянул Василий Петрович на Ивана, но тот ничего не понял из сказанного. Объяснять было бесполезно, и человек вышел из дома, навсегда закрыв за собою дверь. Придя к своим, он запретил им искать Ваньку, пытаться вернуть, велел забыть навсегда и никогда не называть его отцом Тоньки.
А девчонка росла. Она не знала отца, зато всегда помнила и любила деда. Конечно, деревенские рассказали ей все об отце и матери. Но Тонька далеко не каждому верила. Она хорошо знала мать и бабку, куда как больше всех соседей. К тому времени, когда девчонка стала взрослеть, в доме крайне редко появлялись мужики, а те, какие приходили, никогда не оставались на ночь. Старели бабы, они становились болезненными, ворчливыми. И если б не Тонька, давно бы спились окончательно. Она по-своему заставляла их держаться и жить.
Василий Петрович все реже появлялся в деревне. У него время от времени вспыхивали внезапные романы с женщинами. Все они были непродолжительными и вялыми. Но никогда у него не возникало мысли создать новую семью, остановиться на одной женщине и спокойно дожить вместе с нею свою старость. Его все время что-то не устраивало. Раздражали болтливость и любопытство, лень и неряшливость, жадность и похвалушничество, грубость и самомненье. В каждой он находил что-то отталкивающее и тут же обрывал всякие отношения. Ни об одной не вспоминал, не пожалел, никакую не хотел вернуть даже при самых отчаянных приступах одиночества. Он понимал, что и его жизнь может оборваться в любой миг и о нем никто не вспомнит, не придет и не спросит:
—
Как ты тут, Петрович? Может, давай вместе посумерничаем?
Порою ему так не хватало этих простых, обычных слов. Но он никому не жаловался, ничего о себе не говорил. О его личной жизни не знал никто. Он не впускал в нее никого и ни перед кем не раскрывал нараспашку душу. Может потому, что слишком часто и больно был бит за свою откровенность и простодушие еще в сибирской ссылке.
Он лишился родных, когда был в Сибири, не заводил друзей и семью, потому что никому не верил, не хотел новых бед и ошибок.
Петрович уже подумывал о новом романе с женщиной, с какою познакомился в магазине. Она рассматривала посуду, выставленную в витрине, а он хотел купить себе чайник со свистком. Человек проверил с десяток свистков, но все они были сиплые, тихие, будто простуженные, а мужику хотелось, чтобы свисток был звонким и заливистым, чтоб не злил своим хрипом, а веселил и радовал слух.
—
Видно, вы веселый человек? — услышал голос женщины сбоку и оглянулся.
Вы читаете Вернись в завтра
