—
Тот новый, вслед за собой, приволок второй памятник Ленину и повелел определить напротив сельсовета под большим кедром, штоб красивше гляделся, чтоб снег и дождь на него не попадали. И клумбу перед им собразили, каб завсегда живые цветы там имелись. Так-то вот и поставили ево с протянутой рукой. Сколь годов минуло, а он все побиралси и ждал, кто ж ему подаст? Но беда не в том. Когда тот памятник ставили на фундамент, а делали это свои деревенские, запамятовали веревку сдернуть, а може трос был. Памятник с бронзы оказался. На ево открытие все начальство с района понаскочило. И энти, газетчики. Все такие довольные, ровно им памятник поставили. Вот все собрались поглазеть и деревенские в строю позамирали. Новый председатель сдернул простынь с Ленина, а у того на шее петля за кедр привязанная. Начальство, ни то речь читать, все нормальные слова запамятовало. Газетчики возмущаются, мол, нарошно кто-то устроил насмешку. Заместо торжества приключилась свара. Тут же стали выяснять, хто Ленина устанавливал? Крайнего решились найти, наказать прилюдно. Ну, а хто признается сам? Никому неохота подставиться. Хотя может, и впрямь по случайности забыли и оставили петлю на шее у памятника. Его всей Сосновкой тянули на постамент.
Спробуй сыскать виноватого! Будь начальство разумным, хочь для виду, прикинулись бы, вроде не придав ли значения, сняли б петлю, не привлекая ничье вниманье. Так развонялись, загалдели, навроде ихнего Ленина живым повесили. Базар устроили громкий. И, конешно им понадобился крайний, — опустил голову старик, вздохнул прерывисто.
—
Опять тебя обвинили? — догадалась Тонька.
—
И еще с десяток мужуков. Оне собразили, што в одиночку такое не утворить и сгребли из строя тех, хто не глянулся. В большинстве забрали людей, какие на открытие памятника заявились в рабочей одеже, не уважили вождя. А у меня на тот момент другого ничего не имелось. Потому, как и не надо оно было. Вот и влетели мы в милицию по новой всей оравой под вой деревенских баб и детвы. Они больше всех печалились, когда нас увозили…
—
И только тебя, бедного, никто не жалел, — всхлипнула Тонька.
—
Не скажи. И меня оплакивала деревня. Не верили, что живьем воротимся. Оно и не зря выли. Уж поизголялись над каждым всыто. Допрашивали день и ночь. Спать не давали никому. А уж харчили худче собак, раз в три дня давали баланду, в другие дни хлеб с водой, чтоб не зажирелись на ихних харчах. Боле других мордовали меня и Кузьму. Тот, видать с устатку, иль по злобе, послал следователя на хер и сказал:
—
Видал твово Ленина вместях с тобой в транде вперед рогами. Все вы разбойники и дармоеды. Не понимает вас люд и не признает. Не получите в народе уваженья. И отвалите от нас, крестьян. Нам ваша политика до жопы…
—
Вот и вкинули Кузьме, да так, что забыл мужик, что откуда у него росло. Измесили, и кончился он на другой день. А другие бучу учинили, прознав, от чего человек помер. В двери колотиться начали, грозить своей расправой. Обещались до самой Москвы добраться и местные власти наизнанку вывернуть. Конешно, никуда не собирались, потому что никому не доверяли. Да и кто стал бы слушать нас в Москве? Кто ждал, кому мы там сдались? Напросто припугнуть вздумали. И подействовало, через пару ден отпустили разом всех, упредив, коли подобное приключится, разом в тюрягу упрекут скопом и до конца веку никого не выпустят.
—
С одним они могли расправиться. А тут вас много было. Конечно, испугались. Случись что с вами, Сосновка даром не спустила б, — догадалась Тонька.
—
Короче, воротились мы в деревню, а там уж новый председатель сельсовета. Прежнего за недогляд убрали серед ночи. Тайно увезли, чтоб деревенские не устроили самосуд над им. Да кому он сдался? — поморщился дед брезгливо.
—
Ну, а новый совсем иной оказалси. Весь круглый, мягкий, ен не заходился в крике, говорил тихо, не брехался с людями, никого не матюкал и не обзывал гадко. Велел председателю колхоза самому с деревенскими управляться и сам в его дела нос не совал. С людями держался культурно, ни как прежние. Всех по имени и отечеству величал, хочь баб, иль мужуков. Ни от кого ничего не требовал, все присматривался, изучал каждого. Вскоре привез в Сосновку учителку. Одну на всех. Повелел к грамоте каждого приноровить, от мала до стара. При ем всякую неделю в клубе кино крутили и при том дарма. В школе детвора обедала всяк день и тоже без копейки. Ить готовили из своих харчей. Прознал, хто с наших мужуков с немцем воевал. И к кажному празднику им гостинцы носили от сельсовета, — вспомнил старик улыбчиво:
—
Было ставим с мужиками новый дом для своих, деревенских, тот Алексей Фомич подвалит, глядит, как работаем, хвалит. Но люди уже не доверялись, ожглись на прежних и говорили:
—
Мягко стелит, да жестко спать будет. Все оне пройдохи под себя гребут…
—
Ну, а мне единая отрада, што тот Фомич не приставал и не обращал внимания. Навроде я и не дышу в Сосновке. Ну, как-то я и успокаиваться стал. Но вдруг тот Фомич уже под вечер подвалил ко мне и так тихо сказывает:
—
А знаете, Василий Петрович, что я сегодня по радио услышал, Москва передала: Никита Сергеевич Хрущев умер.
—
Я так обрадовался, што и скрыть не смог. Алексей Фомич так и сказал:
—
Обидел он многих. Но будет ли лучше другой. Один человек политику не делает, за ним целое правительство. Так что на особые перемены рассчитывать не приходится никому…
—
Понятно, что все мы ссыльные стали ждать от нового правительства реабилитаций. Но не дождались. Хочь и жалобы строчили всей деревней, и прошения о помиловании сочиняли жалостливые, ни единого ответа не получил нихто. Забили все на нас. Так-то вот и тянулось время. Заливало Сосновку наводненье в вешние паводки, заваливал снег в зимы наши дома вместе с трубами, мучались неделями люди без муки и соли, без сахару и мыла, все терпели. Рожали и помирали без радостев и жали. Вся жисть стала сплошной ссылкой. И в ей мы — вечные грешники, за все в ответе друг пред другом и собой. Казалось, жисть совсем остановилась. Но люд радовался, как только сменилась власть, в Сосновку перестали привозить новых ссыльных. А и милиция вместях с комиссиями уже не шарила по дворам и корытам. Хлеба стало вдоволь, бери сколь уволокешь, отменили ограниченья. И уже не принуждали людей сеять в полях кукурузу, ее ландышами прозвали на северах, потому как не вырастала она выше колена. А Хрущев грозился даже на луне посеять кукурузу! Отморозок психоватый! — сплюнул старик, послал вслед покойному забористый, просоленный мат.
—
Как-то ни было тяжко нам в Сибири, люд ко всему привыкает и просит Бога не посылать на голову новых испытаний. А оне, как во зло, все сыпали на наши плечи градом. Летом, до глубокой осени мучили пожары. Нас гоняли их тушить. Сколь люду там загинуло уж и не счесть. Ведь всю деревню вывозили в горящую тайгу. Даже детва копошилась, подмогая взрослым, и задыхались в дыму насмерть. То дамбы ставили от паводков, а вода сносила и заливала всю деревню с головой, уносила дома вместях со скарбом, губила люд, скотину, припасы, не было спасенья от вешней воды никому в свете. Не поспевали продохнуть одну беду, за ней другая валилась на головы — эпидемии брюшного тифа, сибирской язвы. А энцефалит скольких свел на погост. Люди пужались выйти с дому, не зная, што ождет за порогом? А болезни уносили детву, и глохла Сосновка без дитячьих голосов и смеха. В кажной избе плач слышался, будто проклятье достало, единое на всех, — курил старик, глядя, как полыхают дрова в камине.
—
Дедуль, только не серчай, но неужель за все годы, что ты жил в Сосновке, не заимел женщину? Иль не любил никого? Но все ж ты мужчина. Мне тоже пришлось хлебнуть горькое, но я свое урвала и родила Кольку. Нешто ты и вовсе без радостей дышал? — спросила Тонька, и Василий Петрович прищурился озорно, улыбнулся тихо и заговорил, смущаясь самого себя:
—
Ты уже большая, чего таиться нынче? Все ж мужуком я был в те годы, и меня природа допекала. От ей куда денешься? Случалось, как прижмет в самый неподходящий момент, ну хоть волком от ей вой! Вот и тогда… Погнали нас с Анной на телятник молодняк спасать, его навовсе заливало. Куда тех телят девать, ума не приложим. Порешили перенести на чердак. Так-то я их ношу из клеток, Анна распределяет какого куда. Уже мало осталось, а вода уже в сапоги мне льет. Телят с воды вытаскивал и
Вы читаете Вернись в завтра
