Без нево неможно, он гад, больше всех мне на судьбу насрал. А и не токмо мне, но и всему люду, — суровело лицо деда.

Я ж тогда озорным был, молодым, с твоей бабкой жил под одной крышей, но любови имел с другими. Ох, сколько девок вилось вкруг, да все как одна пригожие. Едино вздумал я насбирать на свою машину. Ради форсу мечтал заиметь и кажную копейку волок на счет. Сбирал ни один год, почитай несколько зим от себя урывал. А ить на стройке вкалывал опосля того, как с училища вышвырнули из-за бабки. Хорошо, что недолго там корпел. Ну, вот так-то до машины вовсе немного осталось подсобрать, как Хрущев объявил денежную реформу. И у всех денег, у кажного вклада, враз обрезали по два нуля. Сотня рублем сделалась. А у кого на счету собралось больше двух тыщ, все остатнее забрало государство, чтоб люд не жирел шибко. В единочасье всех обокрал. А еще раньше повысил цены, сразу вдвое, на молоко, масло, мясо, сыр. Брехал, что это временная мера. Но эти цены и опосля его смерти держались. Не вернули их в обрат. Та реформа люд и вовсе подкосила. Народ взвыл. А и как иначе? Все враз нищими поделались. Мало того, хлеб отнял. В одни руки только по одному белому батону продавали. А те, кто не возник до закрытия магазина, хоть лапу соси. Ну, а ежли все на работе и не успели прийти, тому хоть сдохни. Мало того, по домам начали шляться комиссии, заглядывали в кормушки коров и свиней, даже в собачьи миски. И тех хозяев, у кого находили хоть корку хлеба в свином корыте иль у собаки, сажали в тюрьму на два года за то, что разбазаривает и не бережет народное добро! То неважно, што тот хлеб за свои кровные купил. Ему стребовались дармовые руки и тюрьмы скоро перестали вмещать осужденных. Их привозили вагонами со всей России. Вот до чего додумался отрыжка дурной хварьи! Краше было бы ему плясать гопак в своей деревухе пока не протверезел, чтоб ево блохи грызли, гада лысого! — глотнул Петрович из графина и продолжил:

Я, когда свой вклад потерял, озлился на Никиту без меры и понятное дело, не молчал. В открытую звенел, что ен наипервейший ворюга и падла! Ни один я так клял Хруща! И перестал ходить на демонстрации и выборы. А кого было праздновать, тех, какие меня обобрали? Ведь я не считал себя полудурком и психом! Сталин на такое не решился, хоть и война, была! Я не говорю, что ен добрый, но ить Хрущев обосрал ево, а сам што утворил с людями? Чем он краше? Ну и взыграло у нас с Андрюхой. Мы с им в единой бригаде работали. И вот в тот день получки, разобрало нас. Вертались мы с им с пивбару уже в потемках. Жалились друг другу на несносное житье. А тут памятник Ленину — с протянутой рукой. Мы вспомнили, что завтра будет демонстрация и решили отмочить, оторваться хоть на ентом вожде, какой посадил нам на головы вовсе безмозглую власть, от какой; люду хоть живьем в петлю лезть. Ну и отчебучили. Принесли с дому соленый огурец, сунули тому Ленину в лапу, а в протянутую, бутылку самогонки вложили, чтоб за нас бездольных выпил и закусил, покудова мы живы. Похохотали мы с Андреем рядком с Лениным и разошлись по домам. К утру я и забыл про нашу шкоду. Да токмо надпомнили вскоре. Вломились в дом молодчики в куртках, скрутили в коромысло и, поддавая в зад коленом, вывели с дому, сунули в машину, повезли, а по дороге так вломили, что когда подъехали, я не увидел куда попал, — снова закурил Петрович

Глянул я, а меня уже Андрюха дожидается. Морда ево вся распухшая, побитая, как у кабана, не в каждую дверь пролезет. Нос так разнесло, видать все кулаки об него посбивали. Глаза как у чукчи, одни щелки. Короче сделали с нас единый срам. На допросах молотили так, что сам КГБ, думали, развалится и куски. Стенки гудели. Об нас молчу. Что жизнь с овчинку показалась, то просто мелочь. Говно из-за шиворота летело, так нам вламывали и заставляли признаться, на чью разведку работаем?

Дед сдавил кулаки:

Пешком по нас ходили, но ничего не выдавили, а все ж обозвали провокаторами, инакомыслящими, я так и не понял, а что это? Ведь думал я как все! Ни одних нас с Андреем ободрала власть. Но поймали двоих и осудили к семи годам безвыездного поселения в глухой сибирской деревухе, за тыщи верст от дома. Вот эдак цари наказывали ссылкой. Но не заставляли вкалывать сутками, как нас. Уж чего только не принуждали делать, изгалялись, глумились, кому ни лень, особливо первые два года. Опосля вдруг стихли разом. Оказалось, Никиту из власти самого поперли под жопу. Вскоре ен и вовсе сдох. Но нам не полегчало. Андрюху скоро увезли от нас в другое место. Почему и куда нихто не брехнул. А я остался как приморенный «в параше». То первое время я с Андреем дышал на чердаке коровьей фермы. Мы вдвух мучились от вони. Долго подскакивали от мычанья, брани доярок, скотников. И понемногу свыкались с той деревней, людьми, какие кормили нас, не глядя на власти. Я стал привыкать к их разговору и перенял так, что все другие годы уже не вышибли ево из меня, — откашлялся человек:

Жильцы той деревни сплошь из ссыльных были. Их власть выперла со своих мест как кулаков, принудила на себя работать, в кулацком колхозе. И, скажу тебе по правде, они и там прижились. Работали так, что шкуры дымились на задницах, хотя власть не уважали и не верили ей ни в единое слово. И Ленина не почитали. У их посеред деревни тоже ему памятник поставили. С району приволокли на тракторе. Зачем он там был, так и не дошло ни до кого. Все сельские псы на ево мочились. Заместо столбика признали. Люд даже не притормаживал. Ну, стоит себе с протянутой рукой, а подать ему, едино некому.

Спокойно тебе там жилось? — спросила баба.

Ой, не скажи. Весь люд, как люд, и я с иными сдружился. Но и там, серед стада водилося свое говно. Председатель сельсовета имелся — Тараска, редкий хорек. Росточком с блоху, сам — сущий клоп, орал на каждого, что резаный кабан. Ну, тоже начальство, уваженье к себе требовал. А ево криком не вырвать, заслужить надобно. Ну как, коли руки кривые, а в голове окромя коросты ни хрена не водилось. Вот этот над всеми изгалялся. Особливо надо мной! — вспомнил Петрович деревенского недомерка и скулы на лице заходили:

Взбрело ему на седьмое ноября в своей Сосновке, так деревня прозывалась, митинг провесть. Повелел людям к конторе собраться, всем до единова. Сам речь заготовил на бумаге. А кому охота его слухать? И не пришли. Ну только что дряхлые старухи приковыляли. Им едино, какую завалинку обсидеть. Ох и озлился Тараска за непочтенье! Обещал всех понаказывать, так чтоб и на погосте помнили. А чем? Отменил крутить кино. Так народ не горевал. Посмеялись над дуралеем. Тогда повелел работать без выходных. А в колхозе их едино не было. Разве токмо у полеводов, оне со своими делами давно управились. Но Тараска повелел им идти прибираться в скотном дворе.

А тебя куда воткнул?

Меня послал дрова заготавливать в тайгу, вместе с мужиками, чтоб для правленья колхоза на всю зиму привезли сухостою. А я в лесе никогда не был. Ну на што ен мне сдался? Да разве Тараске поперечишь? Он и председателя колхоза обзывал, хочь тот годами много старше, но Тараски он побаивался. И не перечил особливо. Знал, чуть что подведет тот мужичий огрызок под беду. Хотя и так свету не видели, — вздохнул мужик и продолжил:

Короче, разошлись мы по всей тайге тот сухостой искать. Кто куда уперся, ну и я тоже. Сколько время прошло — не знаю. Сгреб кучу тех сухостоев и попер к тому месту, откуда разошлись. Вроде отыскал ево, ан ни единово мужика там нету. Стал звать, но откликаются. Меня жуть взяла, принялся орать во всю глотку, но без толку. Никого вкруг. Я настропалился в поиски. А тайга там глухая, непролазная, дикая. Плетусь, продираюсь промеж чертолому, душа зайцем прыгает. А что коль заблудился навовсе, отбилси от своих? Озираюсь, слушаю, да не звука в ухи не ловлю, ни тени человечьей не мелькнет. Тут уж и смеркаться стало. Вовсе заробел. И не приметил, как угодил в болото. Ну, тут, караул, по самый пояс засосало Чую, еще трохи и крышка мне будет. Не вылезу ни за што. А как обидно сделалось! Даже заплакал што баба, ведь окромя веревки и топора ничего с собой нет. И подмочь некому. Вдруг слышу, кто-то через кусты ломится. Я как давай орать и голосить, чтоб подмогли с болота выбраться. Глядь, а это ведмедь! Агромадный такой зверюга! Вывалился он из-за коряг и встал у болота, на меня вылупился, видать, соображал, как достать, выковырнуть с топи и при том самому не рисковать. Сидит и зырит, не моргая. Мне со страху в ледяном болоте жарко сделалось. Глядим мы друг на друга выжидаючи. Я и сображаю, что краше, в болоте затопиться или загинуть на клыках зверя? Оно, как ни крути, все погано. Но время идет, и тьма тайгу навовсе укрывает. Уж и деревья плохо видать. Вот тут меня как осенило. Снял с пояса веревку, соорудил на конце петлю, метнул на корягу несколько раз и попал, зацепился, стал себя вытягивать. А ведь ужо почти по грудь всосало, дышать было тяжко. И если б не вед- медь, може и раней про веревку вспомнил бы. Короче, сам себя из топи выволок. Ну, а дальше что? Куда деваться? Впереди зверюга, позади