придется.
—
Не ворочусь к ним! Иль ты на меня осерчал, хочешь в деревню выпихнуть?
—
Я покуда не глумной. На что сдалось хозяйку сгонять? В доме ты отменно управляешься. Потому, на базар тебя не допущу, а в деревню и подавно. Ить вот даже про внука холера немытая запамятовала. С пустыми руками возникла. Хочь бы грошовый гостинец Кольке принесла. И еще спросила:
—
А нешто он живой доселе?
—
Ну, тут я озлился! — заметил Петрович, как побледнела внучка, и поспешил успокоить:
—
Тут я весь выложился. Озверел начисто и все на ее башку вылил. Дрыном от ворот согнал. И сказал, кто она есть. Так ведь жалилась старая кляча, что вовсе невмоготу им стало. Заботы и работа вконец задавили, а сил вовсе нет. Подмочь тож некому, хоть вались и подыхай. А дочка, это ты, даже не. навещает и не заглядывает. Про меня побоялась брехнуть. Я сам могу наехать, да так, что дорогу в деревню носом шарила б, — вспотел Петрович.
—
Мамка там живая, не сказывала бабка?
—
А што ей, змеюке, сделается? Ведь вона сколь время ушло, оне и не спросили, как мы живы здеся? Только про себя жалилась, все ворота соплями измарала. Да только знаю об
них, не
пощажу, не пож
алкую,
нет к им тепла в душе. И когда помру, чтоб те две чумы шагу на мой погост не ступили. Нет им мово прощенья! Всю жизнь споганили шишиги, шалашовки вонючие! — кипел Петрович.
—
Дедуль, успокойся! Пошли посидим у камина, согреешь душу. А про наших дурех с деревни и не вспоминай! — утащила Петровича к камину, усадила в кресло.
Старик, глядя на загоревшиеся дрова, и впрямь угомонился, перестал бухтеть и, согревшись душой, заговорил:
—
Слышь, Тонюшка, кровинка моя, запомни, вложи в свою головушку
едину истину: никогда
не суди судимого, ибо не ведаешь, что саму
ждет? Лишь
счастье за тридевять земель живет, а беда на каждом шаге ждет. Больно мне
твое
про
Федьку слухать. А
все от
того, что сам с той чаши хлебал горькое. И
тоже судили. Отбывал
семь годов. И тож ни за што. Ни у
кого не отнял душу,
пальцем
не
забидел, а все
ж
и меня
не минуло! И не
только,
даже Михалыч меченый. Уж такая
наша доля горбатая.
— Ты сидел?
—
округлились глаза бабы до неприличия.
—
А
и про это старая смолчала? Как же то забыла меня обосрать? —
удивился неподдельно. — Давно такое было, но не вырубишь
с жизни то
время, — умолк старик. — Расскажи! — попросила Антонина.
—
Ты глянь
на
время! А
и
меня
разморило, на
сон потянуло. Тут скоро не проскажешь,
надо все
вывернуть. Как-нибудь вдругоряд
поведаю. Нонче
неохота душу дергать, не то сызнова
всю ночь без сна
крутиться стану. А мне завтра уже паркет стелить у Андрюхи, силы, ой, как сгодятся…
Баба даже спать пошла с открытым от удивленья ртом. О том, что дед был судим, она не слышала никогда. В деревенской семье про
это
смолчали.
—
Не убивал, а за что семь лет дали? Нешто вот так ни за хрен собачий можно запихнуть человека и тюрьму? — стало страшно и холодно бабе. Ей было стыдно за соседа. Только теперь поняла, почему дед всегда защищал судимых и, простив Федьке за свое ружье, каким тот воспользовался, никогда не попрекал тюрьмой и громадным сроком. Выходит, все неспроста, а я и нынче ничего не знаю про своих. И почему люди так скрытно живут? Все прячут друг от друга, может берегутся от беды? Но она и без того настигает каждого, от ней не скроешься… Вона как Федька всех боится. А и кому охота в неволю? — ежится женщина под одеялом.
В субботу, вернувшись домой пораньше, застала в доме Федьку, тот прочищал камин, снимал остатки раствора, чистил каждую плитку до зеркального блеска.
Тонька, глядя на его работу, онемела от восторга:
—
Какой же ты хороший! Это ж надо так постарался! Сказку нам подарил, согрел души. Мы нынче всяк день тут сумерничаем! И на сердце так легко делается, будто огонь все беды, что были, наружу уносит безвозвратно. Добрый ты человек…
—
Ну, спасибо за теплое слово! — как-то сразу посветлело лицо человека. Он улыбнулся бабе впервые и продолжил:
—
Веришь, я очень старался.
—
Вижу. И не зря! Теперь сама не знаю, как мы жили без камина, еще и не хотела я, упиралась, как дура. Прости ты меня корявую, — опустила голову.
—
Не винись, всякий человек живет, сомневаясь в другом. Неспроста люди друг другу не доверяют. Все от того, что души битые. Зато ошибаются реже. Теперь нараспашку никто не дышит. Даже Колька ко мне не подошел, сам с собой играет. Видно убедили его не дружить со мной, с тюремщиком? — дрогнул голос человека:
—
А зря отвадили. Он мне, как вам камин, сердце грел! — выдохнул ком, сдавивший горло.
—
Машинку ему купила нынче. Вот и возится с ней.
—
Наигрался б до ночи!
—
А разве он тебе не надоедает? — удивилась женщина.
—
С чего взяла? Мне его всякий раз не хватает. Смешно тебе покажется, но он даже снится мне, в жизнь возвращает, заставляет себя заново уважать, — проговорился человек.
—
Мешать будет.
—
Наоборот поможет! — уверенно ответил человек и Колька, подслушав разговор взрослых, мигом подскочил к Федору, забыл о машинке и просьбах матери.
—
Дядь Федь, а ты научишь меня камины строить, вот такие, как наш?
—
Все покажу, научу, что сам умею! — обещал мужик.
—
А это дядькина работа или бабская?
—
Мужская она! — улыбался Федя.
—
А я тебя на самокате научу гонять! Мне дед купил и велел по улице не ездить, а только во дворе! Чтоб от машин и от беды подальше…
Лицо человека мигом потемнело. Напоминание обдало болью. Ведь вот его сына сбила машина на дороге. Без самоката, пешего, — невольно опустились руки, и в памяти опять всплыл свой Колька, в траве, на обочине, уже мертвый, неподвижный, он лежал смятым комком и впервые не мог встать, сказать хоть слово. Он ни перед кем и ни в чем не был виноват. За что у него отняли жизнь?
Вы читаете Вернись в завтра
