комсомолка – это само собой, всегда любила общественную работу, быстро стала заводилой и лидером. И все-таки по сравнению с московскими девочками они, провинциалки, рабфаковки, были второй сорт: с ножом и вилкой научились обращаться в двадцать, а не в пять лет, одевались безвкусно, книжек прочитали не вагон, а маленькую тележку. И в перспективе у них маячило распределение в провинцию, в глухомань. А первый сорт, москвички, в столице оставались. Вторым сортом быть не хотелось, вот и рвала жилы, подметки на ходу теряла, лезла вверх. По комсомольской линии продвинулась, брали после института в райком ВЛКСМ инструктором, но была одна загвоздка – прописка, точнее – отсутствие московской прописки. Как на духу: на Николая внимание обратила, стала встречаться из-за корысти замуж за москвича выскочить.

Маргарита Ильинична, мать Коли, стратегию ушлой провинциалки легко просекла. И потом уже никакими силами нельзя ей было доказать, что со временем полюбила Колю по-настоящему, всем сердцем. «Мой сын, – говорила Маргарита Ильинична, – безусловно, произвел на вас неизгладимое впечатление, потому что знает разницу между Шубертом и Шопенгауэром». Подразумевалось, что деревенская проныра этой разницы ведать не может. Ну и что? С кем сыну жить? С Шопенгауэром или с крепкой верной бабой?

– Самое трудное в жизни не большую ложь победить, – говорила Мария Петровна, – а маленькую правду опровергнуть. Наши с Колей отношения начались с моей пронырливости – маленькая правда. От нее следа не осталось, все любовь победила, но слова из песни не выкинешь.

– Дальше, – попросила Ирина, – только факты.

– Без материнского благословения Коля жениться не мог. Выражение-то какое старорежимное! Благословение! Как у гнилых аристократов! То есть они… конечно… ты знаешь, были настоящими аристократами, благородными, ити их в душу… Прости!

Но и я не лыком шита, у меня свои козыри найдутся. Древний как мир бабий способ – забеременеть, захомутать мужика. Отсюда и начинаются все мои грехи, жизнь покореженная и позор несмываемый. Я не ребенка хотела, не матерью мечтала стать, а парня к себе привязать, матери его нос утереть да в Москве зацепиться. Ребенок – только средство, материнские инстинкты не проклюнулись, потому что я борьбой с врагами была занята – с Колиной мамой да и с ним самим, с его бесхребетностью. Не знала, чем эта борьба обернется, как аукнется. Сейчас у меня опухоль злокачественная в теле. А тогда я себе рак смертельный и смердящий в душу поселила. И всегда помнила, что душа моя – гнилая, осмеянная, освистанная, постыдная.

Узнав о моей беременности, Коля повел себя достойно. Возможно, первый раз в жизни отчаялся пойти против воли матери. Только никакого «против» не было. Маргарита Ильинична заранее все просчитала и снова меня вокруг пальца обвела. Приходим мы к ним домой, Коля мужественно объявляет: «Мы с Марусей поженимся. У нас будет ребенок». Я думала, Маргарита Ильинична в конвульсиях от ярости забьется, а она ручками радостно всплеснула: «Ребенок – это прекрасно! Какое счастье! Я тебя поздравляю, сыночек! Подойди, я тебя поцелую!» Колю лобызает, а на меня – ноль внимания, как на старую мебель. Коле неловко, он мать ко мне поворачивает: поздравь и Марусю. Удостоилась и я «поздравления»: Маргарита Ильинична холодно сказала, что видела в комиссионке ширму, надо купить, чтобы перегородить комнату.

Никакой личной жизни за ширмой у нас не получалось. По ночам боялись лишний раз кроватью скрипнуть, потому что мамочка в трех шагах, вздыхает, ворочается, свет включает, гремит склянками, лекарство пьет. Коля откликается: «Мамочка, тебе плохо?» – «Не беспокойся, сыночек! Но если тебя не затруднит принести мне горячую грелку, буду очень благодарна». Коля вскакивает, бежит на кухню воду греть. И днем Маргарита Ильинична дома торчала. Договорилась в издательстве, Коля ей рукописи привозил, она редактировала, он отвозил. Может, я лишнего на свекровь наговариваю, но в ее болезни я не верила, считала, из вредности она дома сидит. Ты родилась, болезни как корова языком слизнула. А мы с мужем на чердак бегали целоваться, точно бездомные.

Думала я, что все беды с замужеством кончатся, а они только начинались. Попала я как бабочка в клей – ни крылышком махнуть, ни лапкой пошевелить. Клей – это их жизнь, в которой мне места, глотка кислорода не было. Ревновала я мужа и свекровь, конечно, дико, скандалы устраивала, в голос кричала: «Пустите меня в свою жизнь!» Маргарита Ильинична перчаточки надевает и спокойно отвечает: «Вам, Маша, волноваться вредно, успокойтесь.

Обед в холодильнике. Мы с Николаем идем в консерваторию слушать Пятый концерт Шопена, что вам неинтересно». Правильно! Неинтересно, я на классической музыке засыпаю после первых аккордов. А когда звала мужа в кино, свекровь презрительно кривилась: «Николай, ты собираешься смотреть эту пошлую „Операцию „Ы“?“

Маргарита Ильинична ни одного грубого слова мне не сказала, вообще редко ко мне обращалась, в крайнем случае через Колю действовала: мол, ты не хочешь посоветовать своей жене не носить платья с вульгарными оборками? Не стоит ли твоей жене умерить общественный пыл и больше времени уделять своему здоровью? И все это произносилось культурненько, как бы без моего присутствия. Но я-то за ширмой отлично слышу! Вспыхиваю, выбегаю ругаться и снова оказываюсь пошлой скандальней базарной бабой…

Мария Петровна замолчала, поймав себя на мысли: говорю то, чего хотела избежать – обвинений в адрес покойной свекрови. Нашла перед кем хулить Маргариту Ильиничну!

Тишину взорвал свист закипевшего чайника. Мария Петровна и Ирина одновременно вздрогнули. Ира встала, выключила газ.

– Ну его к лешему, чай! – махнула рукой Мария Петровна. – После чаю уснуть не могу. Давай еще коньячку!

Разлила по рюмкам, не дожидаясь Ирины, не произнося тостов, быстро выпила.

– Закусывай! – напомнила Ирина и подвинула к ней вазочку.

Мария Петровна послушно кивнула, развернула конфету и съела. Ирина нерешительно держала в руках рюмку, потом отважилась и выпила. Конфет в вазе заметно убавилось.

Предыдущий рассказ матери Ирина слушала, затаив дыхание. Оно, дыхание, действительно точно исчезло, не чувствовалось, а сердце билось испуганно и тревожно. Руки не дрожали, хотя Ирина поймала себя на том, что боится. Напряженным усилием мысли поняла, чего боится. Того, что мать соврет, обманет, выдаст желаемое за действительное. Казалось, если мать соврет в эту минуту – особого и единственного откровения, – то не останется ни миллиметра суши в океане вранья и подлости, крошечного островка, на котором можно спастись, не утонуть.

Ирина интуитивно заслонилась, предупредила обман:

– Мне бабушка рассказывала, что ты обещала ребенка оставить. Это было оговорено до моего появления на свет. Бабушкиным словам я верю, да и папа не отрицал. Поэтому ты…

– Едрёноть! – стукнула кулаком по столу Мария Петровна, посуда подпрыгнула, звякнула. – Опять! Хвостик правды, кусочек, былинка! А картина мерзкая!

– Не буянь! – попросила Ирина.

– Не буду, – пообещала Мария Петровна. – Сейчас, подожди, три вздоха-выдоха, и снова человек. Раз, два, три, – шумно выдохнула она.

– Ты… еще до моего рождения… – раздельно проговорила Ирина, пристально глядя на мать, – собиралась… меня бросить?

Мария Петровна открыто и смело встретила взгляд дочери:

– НЕТ!

Если бы девочка умела читать по глазам! Она поняла бы, что мать не врет.

Ирина читала по глазам не лучше, чем всякий другой человек, но могла поклясться: мать не врет. Но кто-то из них, бабушка или мать, должен быть виновен! С бабушки не может спрашиваться столько, сколько с матери! Бабушка заменила маму. Пусть оттолкнула, но что это за мать, которую легко оттолкнуть? И бабушка была рядом двадцать с лишним лет: лечила, когда Ира болела, объясняла непонятные слова, пекла на день рождения особый торт, согревала своим теплом ночью, когда снился страшный сон, не заикнулась о болях за грудиной, когда Ирина сдавала вступительные экзамены в институт, прозевали инфаркт…

Значит ли: поверить матери – предать бабушку, которая тебя вырастила? Ирину внутренне ужаснул даже не сам вопрос, а возможность его постановки! Сейчас, вот так просто, на чужой кухне, после двух часов разговоров и двух рюмок коньяка заклеймить бабушку, без которой погибла бы!

„Почему я допустила возникновение подобного вопроса? – терзалась Ирина. – Разве я предательница?