Шерхан подошел ко второму телу. Покойник сидел на стуле ровно, словно его привязали к спинке. Ему как будто вкатили дозу героина «с ветерком», и он боится потерять хотя бы одно мгновение этого неповторимого сумасшедшего кайфа. «За это можно все отдать». И он отдал жизнь.

С ума сойти.

Шерхан качает головой. Он уже на улице. На легком, как ему показалось, морозе. Ночная улица встретила его прохладно. Его губы тронула улыбка. Он словно вышел не из подъезда дома, в котором оставил два трупа, а покинул головокружительный аттракцион. В крови бурлит адреналин, а сердце, кажется, взяв такой бешеный ритм, уже никогда не остановится. Никогда.

Жить хорошо.

Дело сделано. Привычная, дежурная фраза. А если осечка? Дело не сделано? Смешно. Смешно, ей-богу.

Кошмар, пережитый однажды наяву, покидал Шерхана именно со словами, обращенными к богу всуе, может быть. Он не верил в бога. Он как в спасение и избавление верил в Великое Ничто, в котором утонут все боли и страдания, утянут за собой и все самое лучшее. От этих мыслей ему было страшновато, особенно по ночам и под утро, когда он просыпался ни свет ни заря и уже не тешился мыслью уснуть снова. Тогда он потеряет то, что только что ощутил, самое важное, что существовало на этом свете и имело ценность: ПРОБУЖДЕНИЕ. Здоровым или больным, упивающимся праздником жизни или жаждущим оставить этот мир.

Проходили минуты – порой целая вереница, тяжело поднимаясь в гору, и он обретал уверенность. Сам, без посторонней помощи. Ему было трудно, потому что он был одинок.

То первое пробуждение после смерти премьер-министра пришлось на следующее утро; предыдущая ночь выдалась бессонной. Он переживал не очередную смерть, а смерть важного человека, сильного мира сего. В его жизни это было значимое событие, поэтому он воспринимал его так остро. Он часто возвращался к одной мысли: ему казалось, в тот поздний вечер он убил святого... И может быть, в этой связи переключался на маслянистые глаза человека, который взглядом отдал ему приказ: «Убей!» Но почему таким, как Шерхан, суждено получать приказы от сильных мира сего, а докладывать тем, кто, по сути дела, ничего не решает и является посредником между заказчиком и исполнителем?

Несправедливо.

Но нужно свыкнуться с этим, принять. Мир тонет в море несправедливости.

Шеф личной охраны министра обороны сморщился так, словно у него разболелись все зубы разом. Во рту пересохло, а к горлу подкатила тошнотворный комок. Давид Кочари ждал гостей, но не мог предположить, что все будет так страшно. Он не знал, что чувствуют убийцы – он никого не убивал, – зато уже мог поделиться чувствами предателя – и родины, и конкретного человека, которого он уважал и ценил. Раньше ему казалось, он был готов отдать за него жизнь. Теперь – нет. Он позволял другим забрать у него жизнь. Он был напуган. Люди, которых он впустил в дом, могли одним словом назвать его состояние: трусость.

– Как дела? – спросил полковник Шавхелишвили. Не на ходу. Он остановился рядом с телохранителем министра, но руки ему не подал. Он не изменил своей привычки и смотрел мимо собеседника. Их взгляды снова пересекутся, но только на короткий миг, который будет слишком мал, чтобы увидеть в его глазах хотя бы холодную искру.

Джемал был одет в униформу черного цвета. Он бы не изменил этому правилу, даже если бы операция протекала посреди пустыни и при палящем солнце. Он любил черный цвет. Любил перебирать фотографии, на которых он был запечатлен в униформе траурного цвета. Было несколько других фотографий – скорее для сравнения, что ли, – где на нем была коричневатая форма – аналог той, в которую были экипированы американские солдаты в Ираке. Но в отличие от последних, укутанных так, будто они шли покорять величайшую вершину мира, Шерхан был приверженцем «легкой кавалерии». (Однажды он услышал в свой адрес: «Вы всегда так мало на себе носите?» Кажется, эта фраза была позаимствована из американского фильма «Бриллианты навсегда». Впрочем, он не был уверен. В связи с чем припомнил другое высказывание: «Во всех сомнительных случаях цитату следует приписывать Бернарду Шоу». Но кто автор этой цитаты? Еще один сомнительный случай...) Боец спецназа должен быть маневренным, мобильным. Но если у тебя за спиной двадцатикилограммовый рюкзак, глаза скрывают защитные очки и ты разрываешься от средств связи (кому ответить – первому, второму или третьему и по какой рации), задыхаешься после полукилометрового броска на черепашьей скорости, ты, извини меня, – экипированный труп, а никакой не спецназовец. Его умиляли наколенники и налокотники, под которыми он, привлекая чуточку сарказма, видел изнеженные коленки, которым позавидовала бы слабая половина человечества. Любая царапина, и ты бежишь к доктору: смазать, перевязать, сделать инъекцию. Где боль? Ведь только она способна сказать тебе, что ты еще жив, что ты солдат, а не живой манекен, рекламирующий средства защиты, нападения, выживания и еще черт знает чего. Шавхелишвили был глубоко убежден, что «живые американские манекены» в Ираке и Афганистане – хорошо продуманная рекламная акция – в самом масштабном, на государственном уровне, смысле этого слова.

– Как дела? – повторил Шерхан, обремененный лишь парой упряжей – для пистолета и ножа, и бронежилетом.

Давид Кочари ответил честно. Наверное, потому, что не знал, что ответить.

– Не спрашивай.

– А все-таки.

– Хреново.

Шерхан рассмеялся. В его коротком смешке был заложен и дружеский жест, которым он потрепал офицера физической защиты (так официально называлась должность Кочари; без всяких там замещений) по плечу. И только сейчас их взгляды пересеклись.

Все же телохранитель министра обороны увидел искру в холодных глазах Шерхана и она могла завести любой «убитый» двигатель.

– Он на втором этаже?

– Да, – ответил Кочари.

Шерхан не расслышал. Его взгляд пробежался не по дубовым ступеням лестницы, а по видимой ее части – балясинам, сработанным из той же твердой и дорогой породы дерева.

– Он на втором этаже? – повторил Джемал.

Он – это министр обороны страны. Так его не называла даже жена. Сколько помнил Кочари, она всегда избегала личных местоимений даже в его присутствии.

– На втором, – подтвердил он более конкретно.

– Не бери в голову, и все обойдется. Мы за ним пришли, не за тобой.

– Ну да. Про меня ты бы спросил: «Он на первом этаже?»

Шерхан растянул чувственные губы во второй раз. Этот человек, именно человек, а не его смелость, нравился ему все больше. И он не удержался от жеста, который лишь подразумевал: похлопал Кочари по плечу. В следующую секунду полковник ступил на лестницу и быстро взбежал по ней. Буквально по горячим следам своих подчиненных. Они действовали бесшумно. Наверху было тихо, как и положено в этот ранний час.

Площадка на втором этаже вливалась в узкий коридор, раздваивающийся неравными по длине рукавами. Более короткий вел в личные апартаменты министра, который даже за кулисами военной политики придерживался некоего светского стиля. Его апартаменты состояли из спальни, имеющей смежную комнату, ванной и кабинета – с его необязательной, наверное, комнатой отдыха и туалетом. Спальня жены министра находилась в другом крыле, и начиналась она с будуара.

Бойцы Шерхана взяли под контроль весь дом. К этой минуте все, кто находился в доме, смотрели в стволы немецких пистолет-пулеметов «Хеклер и Кох» MP5N – с интегрированным глушителем и раздвижным металлическим прикладом. Спецназовцы поставили жильцов на колени, заставив скрестить руки на затылке, и контролировали каждое мимолетное движение минимум с двух точек – спереди и сзади. Они казались скованными, но на самом деле это называлось неподвижностью, готовностью убить, опустить оружие,