ветеринарке, тем отчетливее понимал, что это — конец, что титаническая, но безнадежная борьба за кошку заканчивается. Любовь и готовность жертвовать личным временем ради любимой кошки отступили перед чудищем по имени «рак». Он уже изуродовал прекрасное своей дикой грацией маленькое отважное существо — но этого ему мало, ему нужна она целиком.

Квас молча зашел в клинику, коротко осведомился, кто крайний, тихо сел и так просидел почти полтора часа, держа на коленях сумку, пока не подошла его очередь.

Даже сейчас Квас ожидал, что вдруг ветеринар скажет что-то вроде: «Чудо! Чудо! Случай самоисцеления! Один на миллион! Вы молодцы, выходили кошку, кожу мы пришьем, это все смоете, на язву поделаете компрессы, и через пару месяцев кошка будет как новая», и Квас с Лиской победителями вернутся домой, и он будет рассказывать все пришалевшей от радости матери, и поставит своим соратникам на радостях пива, и они с матерью опять будут возиться с Лиской каждый день, но уже по-другому — раньше, зажав зубы, они бились от безнадеги, а теперь — зная, что победа близка.

Но чудес не бывает. Толстый ветеринар не показал никаких эмоций, когда Квас распаковал кошку и посадил ее на стол. Видать, видал кое-что и поэкзотичней. Осмотрел Лиску, отогнул пинцетом лоскут кожи, покачал головой. Вот тут Квас все и понял.

— Только усыплять, — прозвучало как приговор. — Дальше только животное мучить. Опухоль лопнула, и сейчас у ней весь организм в метастазах. То, что потом начнется, вы же с ума сойдете, на нее глядя! А начаться может хоть завтра!

…Через два часа Квас привез мертвую Лиску домой. Оставлять ее не захотел ни за что — просто однажды, когда был маленький, ездил с теткой и ее кошкой в ветеринарку, и пока они томились в очереди, вышел во двор, бесцельно шатаясь, обогнул белое здание клиники, а в глубине кустов зеленел облупленный мусорный контейнер. И там Квас увидел, привстав на цыпочки — почти до половины ободранного контейнера были валом навалены мертвые кошки и собаки. Квас глядел на них как завороженный. Стоял едкий запах лекарств. Лежащий сверху рыжий котяра был явно ухоженный, и его шикарная шерсть еще не свалялась в этой братской могиле как войлок, а по ней ползали трупные мухи. Квас вспомнил это, и забрал Лиску домой. Лиска была членом семьи и заслужила, чтобы ее похоронили где-нибудь в парке, под деревом, да так, чтобы ее тихую могилу не разворошили собаки. И чтобы над ее могилой не безумствовала цивилизация, а мирно шептались листья, и солнце, лучиками пробивая ветки, пригревало небольшой холмик, отсвечивая сквозь листочки, и бегала во всех направлениях всякая лесная живность, большая и малая. Хоть Лиска и прожила всю свою жизнь в квартире, но пусть она вернется в свою стихию — на природу…

Мать, конечно, ударилась в слезы, а Квас молча прошел на балкон, достал из рюкзака саперную лопатку, попробовал острие. Потом, стараясь не глядеть, упаковал

Лиску в два пакета и кусок брезента, обвязал веревкой, так что получилось что-то вроде кокона, и пошел на улицу. Мать захотела посмотреть, но Квас отрезал:

— Чего там смотреть… Ничего хорошего не увидишь! Мертвая Лиска… Будем помнить ее живой.

Мать ушла на балкон плакать, а Квас добрался до парка и углубился в лес. Недалеко от пруда, возле древнего-древнего пня, он ожесточенно выкопал глубокую яму, выстлал дно ветками, потом положил Лиску, а сверху прикрыл несколькими досточками. Потом закидал яму землей.

Квас присел у ямы на землю, откупорил пиво и закурил. Вот и все. Отныне кошки у них уже нет. Он ведь еще даже не осознал этого, может, оттого так и спокоен. Мать ведь поплачет поплачет, а потом Лиска уйдет для нее в историю, как Мурка, которая была у ней в детстве, как Пуршик, как Васька. А вот для него, хоть он пока не плакал, да может, и вообще не будет, Лиска никогда не станет какой-то абстракцией, она всегда будет для него живой. И не надо собирать ее фотографии, он ее и так прекрасно помнит, и без фотографий. Кто-то сказал, что фотографии лгут, ведь время-то не может останавливаться. Так что ему и не нужно фотографий — Лиска и сейчас для него живая, и помнит он ее живой, целые истории про нее. И в этих историях она то прыгучий котенок с вислыми усами и глупой уморительной физиономией, а потом гордая молодая Багира, полная сил и грации…

Квас допил пиво, оттер лопату, зачехлил ее и пошел домой.

Недаром однажды Сергей позвонил Роммелю и сказал:

— Вождь, надо спасать соратника! Чертов Слон заразил его моделизмом!

Роммель тогда не поверил, а напрасно. Квас, из-за Лиски не находящий себе места, плюнул на все и купил себе немецкий Т-1, краски, кисточки и позвонил Роммелю, впрочем, как и всем остальным, с просьбой посмотреть по случаю зубной порошок.

— Это еще зачем? — подозрительно вопросил Ром-мель.

— Чтобы в краску сыпать, типа, чтоб матовая была.

— Какая еще краска?

— Обычная, для моделей.

— А-а-а, ч-черт!

И начали ходить про Кваса анекдоты. Причем Квас обычно присутствовал при их рассказах и смеялся вместе со всеми, а так еще крепче сдружился со Слоном. И Слону, кстати, тоже доставалось.

— Слушайте, ребят! — начинал обычно Серега. — Анекдот. Представьте комнату Кваса. Полумрак. Рассеянный свет. Бутылка шампанского, фрукты. Музон для порева. За столом сидит Квас в одних трусах, чего-то делает. Заходит девушка, классная такая, все, короче, при ней. «Милый, пойдем в ванну!» — «Сейчас, милая, пять минут!» Проходит полчаса. «Милый, пойдем в ванну!» — «Обожди, милая, пять минут!» Проходит еще полчаса. Девушка, полностью обнаженная сзади обнимает Кваса. «Милый, ванна стынет!» — Тут Серега, давясь от смеха истерично взвизгивает, имитируя сорвавшегося Кваса: «Да отьебись ты со своей ванной, у меня башня не клеится!»

Общий хохот.

— Дура-ак! — давясь от смеха, добродушно констатирует Квас.

— А вот тоже анекдот! — вступает Боксер. — Сидит Квас перед только что сделанной и выкрашенной моделью, дрочит и стонет: «О-о какая башня, о-о какой корпус, о-о какие гусеницы!»

— Сидит, короче, Слон и читает инструкцию по окраске пасхальных яиц… «Чтобы были синие — защемить в двери, чтобы были красные — ошпарить кипятком. Затем серебрянкой нанести имитацию облупившейся краски и подтонировать полусухой кисточкой под грязь…»

— Квас, дождес-ся! Короче, придем к тебе на День рождения, свяжем тебя, и я буду кувалдой все твои модели разбивать, а Эльза — туфелькой давить!

— У-у, звери! Я же вам говорю — когда вы придете, я же все к тетке вывезу! Предков заставлю резко все съесть, чтоб вам ничего не досталось.

— Прикиньте, ребят — отец с матерью Кваса сидят, едят все — пельмени, сыр, колбасу, Квас там конфеты, повидло там какое-нибудь, быстрей, типа, быстрей, в кошку там ежиком от унитаза торт запихивают…

— Вот это вот не надо, бля! — вскинулся Квас. — Не надо кошку трогать!

— Извини, друг! Прости, правда, забыл! Жалко кошку, конечно…

— Ладно… Мужики, я же говорю — я в осаду сяду! Отец там у двери с молотком будет стоять, я на балконе с палкой, а мать с Инной на кухне — смолу будут на плите кипятить, кипяток, чтобы вас обливать.

— Ничего, нас больше — числом задавим! Штурмом возьмем!

— Да пожалуйста. Только я предупреждаю — у меня сосед, такой боевой старичок, ветеран: «Мить, кто там ломится?» — «Дядь Вань! Там фашисты ломятся! Все у меня сожрать хотят!» — «Ага-а, я же говорил, все будет, как в 41-м! Пойду с антресолей ППШ доставать!»

— А мы через балкон!

— Да ради Бога. Только у меня десятый этаж, предупреждаю — раненых не будет!

Воскресенье, начало одиннадцатого утра. Место действия — комната Кваса. Шевелится бордовая штора у приоткрытого окна. На столе, на белой скатерти, блюдо с остатками «Праги», тарелка с виноградом, апельсиновые корки, бутылка из-под шампанского на полу, полупустая бутылка черноголовочной «Крем- соды». У постели на маленьком столике бокалы, пепельница и черная босоножка. Из-под раскрашенного под тигриную шкуру одеяла расслабленно свешивается изящная ступня с вишневыми коготками. На кровати