было еще тогда, когда она еще не просекла его до конца, не знала, что Квас — фанатик.

Квас чувствовал себя как красавец-окунь, выдернутый из зеленоватой толщи воды на ноздреватый лед, посыпанный рыбьей чешуей, выдернутый безжалостной и проффессиональной подсечкой. Когда его потом спросили соратники, как там было, он просто ответил: «Мутно» — и от него отстали. Для развлечения публики часто выбегал человек в костюме огромной оранжевой свиньи с множеством лифчиков, будто освещая своим присутствием этот пир во время чумы. Ярко-оранжевое пятно металось среди сумасшедшего угара, мелькало среди танцующих, его поглощал искусственный дым, потом свинья выскакивала, выволакивала людей из-за столиков, лапала девок, хлебала шампанское, дурачилась. То и дело мимо их столика тащились явно обдолбанные парни и девицы, тут же шныряло несколько лоснящихся от пота негров. Было много холеных самодовольных крикливых кавказцев. Ну и тупые бычки со своими девушками, ясное дело. Быстрый переход из грязи в князи произошел, но все было написано у них на лицах. Недавние гоп-стопники и продавщицы второсортных магазинов. Тут же колбасилась модная золотая молодежь. «Фейс-контроль!» — Квас тогда выругался и сплюнул. На сцену выбежали мускулистый, черный, как сапог, негр и ослепительно-белая блондинка с микрофоном у рта, видимо, чтобы на весь зал победно разносились ее охи-вздохи. Все сборище приветствовало их животный танец воплями и улюлюканьем. «Хоть бы кто-нибудь бутылку запустил!» — надеялся Квас. Нет, не запустил никто. Весь этот цветастый суп варился в собственном соку, жрал и веселился, трахался и ширялся, лез в бычку друг на друга, верно, воображая себя хозяевами жизни, воображая, что этот угар будет длиться без конца. Не, они не понимали, что нельзя бесконечно плясать на костях, что Москва, как яркий прыщ на теле России, как золотая заплатка на дерюге, долго не продержится. Что очень скоро придется расплачиваться — за все, голубчики, за все! А сейчас Квас дорого бы дал, чтобы и менты, и мордовороты-секьюрити, то и дело пресекавшие конфликты между бычками, испарились хоть бы на час, на два, и тогда с пятьюдесятью соратниками они одним махом смели бы с лица земли всю эту зажравшуюся нечисть. Квас пригубил пиво, прикрыл глаза и живо представил — боевой клич ворвавшихся в зал скинхедов, звон стекол, грохот переворачиваемых столов, мат, топот кованых ботинок, стоны хачей и визг проституток, животные предсмертные вопли негров. Никакого огнестрельного оружия, господа! Только заточки, кастеты, ножи — сегодня на нашей улице праздник! Гулять так гулять!

Квасу было хорошо сейчас. Он сидел один, неторопливо чистил леща, прихлебывал пивко из старой оловянной пивной кружки (подарок, который его деду-освободителю приподнесли представители германского народа, благодарного за освобождение от гитлеровской тирании или свидетельство того, что советская армия в Германии не грабила), тихо радовался солнышку и редкому освежающему ветерку, слушал веселый гомон детей на площадке, курил свою обычную «Тройку». Квас был один и ему было хорошо. Просто сейчас он наслаждался тем, что он опять дома, что не надо никуда бежать, что еще пару недель все будет, как сейчас — отличная погода и уйма свободного времени.

Он ошибся. Вечером затрещал телефон — лаконичный разговор, и все вернулось на круги своя.

Они встретились в субботу и при встрече невольно улыбнулись друг другу. Как понятие «при полном параде» они понимали одинаково — бомбер или камуфляжная куртка, подвернутые светло-синие или, в крайнем случае, черные джинсы или опять же камуфляжные штаны, подтяжки, гриндера или просто внушительные берцы, так и понятие «одеться в удотское» они поняли тоже одинаково — оба оделись в светлые джинсы, почти одинаковые туфли, белые тенниски и черные джинсовые куртки. Оба же держали в руках одинаковое пиво. Все это напоминало какую-то идиотскую гражданскую полууниформу. Они вспомнили, как Роммель давно еще заметил, что бригада, косящая под штатских, выглядит еще ужаснее, чем когда шествует при полном параде. Так — скины и скины, гражданам славянской национальности, не похожим на любителей музыки черных трущоб, можно не пугаться. А так — идет какая-то кодла, явно чего- то скрывает, и чего ждать от них — неизвестно.

— Куда едем-то? — спросил Квас.

— Роммель всех у Слона собирает. Чего-то замутил.

— Но сегодня валить никого не будем?

— В светлых джинсах?! — пафосно спросил Сергей.

— Куда нам сейчас?

— Первомайская.

Когда они приехали на место, там их ждали Аякс, Башня и Бабс. Кваса они встретили радостным криком и шумным похлопыванием по спине. Начались разговоры про больницу и смачные воспоминания о расправе над теми, из-за кого Квас туда загремел. Потом Башня сообщил, что Роммель, Боксер, Морковка уже у Слона на хате, с ними какой-то боец из слоновской конторы, который должен сейчас подойти и забрать их, и что остальные, Штурм, Упырь, Сова и Иван со своей командой, будут оповещены обо всем отдельно.

— Чтобы всей толпой на хате не отсвечивать, — объяснил Башня.

Боец из слоновской конторы, который пришел за компанией, усиленно изображающей из себя кучку обывателей, оказался невысоким крепеньким пареньком со светлой прической «а-ля рейсхвер». До логова Слона он не проронил ни слова.

Хрущеба, где жил Слон, укрылась в тихом патриархальном дворике с грязно-бежевой котельной с фанатскими граффити, пыльной листвой кустарников, рядами ракушек, расползшейся помойкой, столиком для домино, где пенсионеры забивали «козла», и детской площадкой. На ней валялось столько всевозможных бутылок, что сразу становилось ясно, что вечером дворик вовсе не тихий и не патриархальный.

В квартире Слона было, как ни странно, тихо, только с кухни доносились негромкие голоса и редкое позвякиванье кружек. Компанию встретил Слон, выглядевший мирно и по-домашнему, показал, куда вешать куртки, и провел в свою комнату.

— Чай будете?

— Давай.

— Сейчас, подождите.

Квас увидел, что комната Слона была меньше, светлее и скромнее, чем у него. Никакой яркой агитации по стенам развешено не было, икона в углу, в книжном шкафу рядами стояла «Жизнь замечательных людей» и все в таком роде, и вообще нельзя было сказать, что за человек живет в этой комнате, если бы не плакат с Кувалдиным над столом и флажок РНСС на книжной полке. «Да, — решил Квас. — Мне тоже так надо. Хватит, поигрались. Скромность украшает. Оставлю только Васильева…»

Еще была на столе большая цветная фотография, на которой гордо стоял Слон в камуфляже и с мотоциклетной каской в руках на фоне темно-зеленого фюзеляжа кукурузника, и рядом с ним помещалась невысокая блондиночка в «снежке». У ног их валялись странные рюкзаки цвета хаки.

Ну, и конечно модели. На трех специальных полках, на книжных полках, два советских вертолета, «Черная акула» (для оригинальности — с эмблемами РОА) и «Юнкере». «Лапотник» под потолком на веревочках, даже на телевизоре гордо пыжился пузатый танк с двумя башнями. Квас присоединился к Аяксу и Башне, разглядывающим модели. И тут Слон принес чай. К чаю были, разумеется, пряники.

— Это где вы? — спросил Квас, кивнув на фотографию.

— А это я с парашютом прыгал.

— Ты прыгал?

— Прыгал. Четыре раза.

— Ну и как? Страшно? С какой высоты?

— Да как сказать — страшно было, когда стоишь у открытой двери, а за ней — пропасть. Потом сгрупировал-ся, левую ногу вперед, руки на стропах, тебе говорят: «Пошел!», и вылетаешь. Секунды четыре летишь просто, потом — бац — тебя вверх дергает — парашют раскрылся. А в воздухе — красота, тихо- тихо. И земля — как на карте, только порельефней. С тысячи мы прыгали. Как модели?

— Здорово сделано, — присвистнул Квас. — А это чего за извращение?

— Это «Панцеръягер» — истребитель танков.

— А вот наши, смотри, — сказал Слон. Он оседлал своего любимого конька. Слон говорил еще минут десять, тыча пальцем в разные танки и бронеавтомобили, но Роммель прервал эту идиллию.

Было так: у стола со стопочкой каких-то листков сидел Роммель, а все остальные расположились где