точно, Станиславович.
— Та-ак… «Устинович Антон Станиславович». С какого он года?
— С восьмидесятого.
— «С восьми-деся-ятого…», так… Адрес и телефон.
— Адрес точно мы не знаем, а телефон вот. Доктор записал телефон, тяжело вздохнул и, крутя
диск, спросил:
— Дома у него кто может быть?
— Мать…
Все четверо как по команде встали и ушли в коридор, на банкетки, покурить. Сидели молча, не смотря друг на друга.
— С ментами небось еще придется базарить.
— Ну а как же! Ты чего, это же убийство, не хухры мухры. Причем сто пудов по политическим соображениям — навряд ли пьяная драка.
— Да конечно. Били за то, что скин — это ясно.
— В пору прям волну поднимать в газетах. Чтоб «Новая газета» потребовала, чтобы нашли и покарали. Чтоб написали, что вот, мол, убили парня…
— Ага, сейчас, разбежался. Русского же убили — это им до балды. Вот если, не дай Бог, жида какого-нибудь или азера, или когда в Чечне наши там слегка перестарались — это все, конец света.
— И еще — было бы это просто там, деньги бы отнимали, Молодой удрал бы, а тут остался — значит…
— Да это и так ясно. Меня только удивляет, что били чересчур сильно. Раньше рэпера так не зверели…
— А может, это азеры?
— Может, и азеры… Хер его знает…
— Менты найдут…
— Да-а, хренушки они найдут, ты чего? Это типичная наша акция, только наоборот. Ну и чего? Да они и искать толком не будут. Надо самим разбираться потом будет. Если это местные, то мы их найдем, однозначно.
— А если нет?
— Но «Вайт Смоки» *
— А может, они не хотели убивать? Спьяну целой кучей пинали, пинали, а он умер?
— Ну конечно! А голову ему как проломили? А, видел, Квас?
— Пиздец. Это не пряхой, это штырем каким-то, что ли?
Квас посмотрел на часы.
— Мать его по идее должна щас приехать.
Она и приехала, вся растрепанная, пронеслась по коридору, не обращая на привставших друзей внимания.
— Пошли на улицу, — грустно сказал Роммель. — Нам тут пока нечего делать. И вообще, сколько времени?
— Надо уже разъезжаться.
— Не хотелось бы сейчас его матери под руку попадаться… А с другой стороны — черт ее знает, в каком она сейчас будет состоянии! Бр-р-р… Сына в таком состоянии увидеть! Короче, мужики, хочется — не хочется, а надо остаться. Если кому-нибудь срочно надо, работа там, туда-сюда, — пусть едет. А я останусь.
Остались все.
— Все? Ну ладно. Фу, блин, — Роммель поежился. — Ну, пойдем, ребят.
Только они стали подходить к зловещим дверям, как оттуда донесся вопль матери Молодого. Роммель, шедший впереди, вздрогнул, втянул голову в плечи, но не остановился.
На похоронах родственников было немного — мать, дряхлая бабка, которую весть о гибели внука подняла с кровати, и все, больше у Молодого никого не было. Отец не приехал. Девушка Молодого уже свалила с родителями за город, на праздники, ее не смогли оповестить, ей этот подарок предстояло принять уже в новом году. Скинов пришло двенадцать человек, вся бригада. Похороны пришлись чуть ли не на Новый год, и это сильно покоробило всех. В тот день, холодный и ветреный, долго ждали у морга, пока оттуда вынесут Молодого. Наконец, их вызвали. Мать, поддерживая дрожащую бабку, повела ее прощаться, а бригада осталась на улице — ожидать знака, когда попрощаются родные и пойдут они. Каждый держал по две гвоздики. Минуты тянулись долго, все ежились на ветру и тихо переговаривались, вспоминая всякие истории о храбрости Молодого, его жизнерадостности, отзывчивости и готовности помочь в любую минуту. Вышла мать, кивнула им — заходите. Попрощались, без отпевания, гроб заколачивать не стали.
Гроб внесли в автобус и придвинули назад, к дверце. Мама с бабушкой, обнявшись, сели вперед, а выносившие сели по сторонам гроба. В ноги положили венок. Автобус тронулся. На поворотах крышка дешевого гроба часто съезжала, и было видно плечо и начало согнутой руки, темно-синяя ткань простенького костюма. Общими усилями тяжелую крышку ставили на место.
Сильных эмоций пока не было — бригада еще толком ничего даже не осознала, а лицо мамы Молодого — резко заострившееся, безжизненное, с прозрачными глазами, смотревшими из-под черного платка сквозь всех и вся, и так было гораздо страшнее слез и истерик. Теперь уже она, словно маленькая девочка, приникла к бабушке, и обе молчали. Везли Молодого на Митинское кладбище.
На гражданской панихиде коротко говорили Роммель и Бабс, но говорили примерно одно и то же, то, что всегда говорят в подобных случаях. Было у всех плохо и пусто на душе, некоторым даже нетерпелось со всем этим быстрее покончить, чтобы броситься искать тех, кто так поступил с Молодым, и сделать так, чтобы их матери тоже познали «радость» опознования сыновей в реанимации.
Прощались же с Молодым долго и трудно. Открытый гроб стоял у черной дыры в земле, и мучнистый снежок не таял на лице Молодого, спокойном и сосредоточенном. Первой подошла бабушка, просто и быстро поцеловала Молодого в лоб, перекрестилась, поклонилась и отошла. Губы ее дрожали, а на остром пергаментном носу дрожала капля. И тут сорвалась мама. До этого она была в страшной прострации, и единственный сын, живой ли, мертвый ли, но был тут, рядом. А теперь все — сейчас его закроют, забьют гроб и засыпят землей, и это — навечно. Долгое время бригада стояла вокруг свежей могилы, слушала ее вопли и причитания, шмыгала носами и отводила глаза. Потом бабушка глазами показала им — мол, оттащите. Никто не шелохнулся. Она пошла сама. Не вышло. Бабушка трогала ее за плечо, приговаривая: «Люб… Ну, Люба… Любаша…» Мать Молодого рыдала взахлеб, что-то пыталась сказать, но тут же захлебывалась слезами. Наконец Роммель и Бабе на ватных ногах подошли, деревянными движениями попробовали поднять мать с гроба, и она внезапно обмякла и покорилась, как будто, да так оно и было, со смертью сына из нее ушла жизнь, остались только слезы, а теперь и они вышли. Теперь уже все, она отошла и неловко упала на снег, и чувств никаких не было, а что будет дальше, как она вернется в квартиру, пустую и тихую, с завешенными черным зеркалами, все это — пустота. Зачем ей теперь жить? Бабка на ладан и так дышала, а теперь… Смерть внука и смерть дочери, только внука зарыли, а дочь — вот она, и жизни в ней нет и не будет. Мать молча смотрела, как с ее сыном прощаются друзья. Каждый подходил, целовал в лоб, держал за руку, что-то тихо шептал.
Квас подошел после Башни, накрыл рукой скрещенные на груди руки Молодого. Ладонью он чувствовал его костяшки, натренированные ударами о бревно, обмотанное толстой веревкой. Слеза скатилась из глаз, и Квас быстро слизнул ее кончиком языка и тут же взглянул — не заметил ли кто. Роммель и Бабс внимательно смотрели на него — и Роммель слез не скрывал, а толстый Бабс часто моргал покрасневшими глазами. Башня сидел на снегу, уронив лицо в колени. Квас прокашлялся. Квас вспомнил. Он достал маленький запаянный сверток из толстого полиэтилена и быстро сунул его в гроб — под покров, под скрещенью руки. Полиэтилен, как и пластик, долго разлагается, и пройдет пара сотен лет, и давно уже
