гвардейцам своим фруктов купит. Нельзя все мерить на деньги, в этом Димка прав. Он смотрит на нее, и Наташка пришла из своего отдела, тоже смотрит. Это не просто бытовой момент — оплатили, не оплатили. Это как раз один из моментов, когда люди делятся на своих и чужих. И если она сейчас скажет «оплатили», то она в угоду неизвестно чему подставит двух своих. Лена посмотрела на администратора, делавшего ей страшные глаза. И она сказала «нет, не оплатили».

Администратор шумно выдохнул. «Сейчас он им ее еще от фирмы подарит, урод», — решил Квас, наблюдая, как деликатно администратор разбирается с ворами, взятыми с поличным. Вообще-то Квасу полагалась в таких случаях небольшая премия, но тут явно пахло только втыком. Мрак, в общем. Часто Димка видел бабулек, тащивших хлебушек. Но он сразу решил, что бабулек трогать — лишний грех на душу брать, Бог с ними, с бабушками. Небось, вкалывала всю жизнь, хуже ниггера на плантации, а теперь вот на пенсию не разгуляешься. А после истории с кружкой Димка вообще решил, что отворачиваться, когда бабулька тащит половину черного кирпичика — акт национальной солидарности.

К концу бесконечно долгой первой недели в магазине Димка обнаружил, что вроде начал втягиваться в работу. Он привыкал понемногу. Потихоньку перезнакомился с соратницами по торговому фронту. Научился рассчитывать время. Сначала — с восьми до одиннадцати. Там — уже почти обед. Обед бывал готов часа в два. Если обедать с умом, да еще перекуривать — «на голодный желудок», «на сытый желудок», то часик можно смело сбрасывать. Потом, часов до четырех, можно подремать, опершись на тележку с хлебом. С четырех до шести — люди (гады) набегают, будто больше заняться нечем, кроме как по магазинам шастать. Или можно подумать, что в районе больше продукты негде купить. Но зато часов в семь — можно пить чай. Если опять же с умом пить, то еще минут сорок можно спокойно протянуть. Полчаса до восьми — тоже приткнуться где-нибудь незаметно, отдохнуть, но чтобы начальству демонстрировать свое присутствие и полный контроль ситуации. Ну а от восьми до десяти — рукой подать. В девять поток покупателей обычно разом спадает, и часок можно потрепаться с кассиршами или полистать какой-нибудь идиотский журнал вроде «7 дней» или «Лизы». Без пятнадцати десять Димка всегда выходил курить, а потом собирался и шел домой. Он саботировал работу, где только можно, но уставал все равно. И не надо думать, что Квас был лентяем. Совсем нет. В больнице и в конторе отца он работал добросовестно, но это безделье по четырнадцать часов в день, оно же выматывает хуже Бог знает чего. Знакомства с коллективом, как это обычно бывает, завязались в курилке. Пару первых дней Квас выдержал, чтобы не казаться навязчивым, а потом начал налаживать личную жизнь. При таком мучительном безделье по четырнадцать часов в день отношения с коллективом очень важны, иначе со скуки подохнешь. Особенно Димка сдружился с двумя девушками, Олей и Таней, и с грузчиком Сашей. Ольга — веселая кассирша, а Таня — общительная продавщица из аптечного киоска. Там всегда толпился народ из работающей смены, жадный до общения. Шурик, парень из Владимира, осевший в Москве после армии, как оказалось, воевал в Чечне, попав как раз на последний, августовский штурм. Часто после рабочего дня они брали пиво, там же, в магазине, и долго разговаривали — до завтра ведь все равно не отоспаться. Особенно хорошо пиво шло по воскресеньям, когда их смена сдавала дела следующей, и все сидели в магазине черт знает до каких. Тогда они с Шуриком зависали на его теплом и уютном складе, среди штабелей упаковок с пивом, коробками провизии и консервных банок. Жизнь в магазине наладилась.

В переходе с Лубянки на Кузнецкий мост Квас однажды случайно ухватил газету «Я — Русский», откуда помимо прочего вычитал, что в Москве открылся Дом-музей художника Константина Васильева.

Он вспомнил темень комнаты, где компания собралась на просмотр «Темы». Бритые расположились на диване, на двух креслах, даже на чистом ворсистом ковре и наблюдали, как Гусман, потрясая пачкой газет, среди которых они опознали «Славянин» и «Я-Русский», убеждал аудиторию, что в этих газетах сосредоточена «ненависть ко всему хорошему на земле». Его речь сопровождалась издевательским смехом и заковыристой бранью короткостриженной аудитории перед телевизором. Всплеск эмоций потряс комнату, когда некий молодой человек заявил, что фашистские партии надо изничтожить. Просмотр проходил очень бурно, а Молодой, сидя на столе и опорожняя уже вторую банку сладкой кукурузы, заметил:

— А что, ребят, я доволен, что такая гнида, как этот недобитый жид Гусманоид на нас наезжает. Это значит, что мы — на правильном пути. Было бы обидно, если бы он нас хвалил.

— Вот сука! Ты слушай, чего он говорит! «…Что мы хохлы, москали, чурки, чушки, жиды…» Причем тут мы и хохлы? Мы-то один народ, а остальное говно…

— Да нас сейчас специально сталкивают лбами. Кац со своим Севастополем…

Квас позвонил Роммелю и поделился радостью. Потом внес предложения устроить туда культмассовый поход.

— Ясен пень, — сказал Роммель, — устроим. Картины Васильева — это да, это круто. Недаром жиды его из-за них засунули под электричку. Васильев — воин, и он погиб

в битве. Мне вообще стыдно смотреть на эти картины. Какими мы были и какими стали. Тьфу, блин, противно!

— Попы, я слышал, на него наезжали!

— Ко-онешно, — Роммель, окая, передразнивал попов. — У него бложенненьких на кортинах-то нету, монахов и всяких богоугодных-то старцев-то тоже нету, а все какие-то воины да жонки, во грех блудливый вводящие…

— Ладно, хорош. Как там с акциями?

— Мутим на эту субботу. С утречка схожу к Васильеву, потом надо будет родителям там с какой-то херней помочь, потом кино посмотрю» Прокляты и забыты», взвинчусь немножко и — Москву чистить.

— Здорово. А я тогда в воскресенье пойду.

— Да, Квас, ты мне адрес-то продиктуй.

— А, да. Слушай. Сейчас, карту достану, а то я куда-то газету дел. Пишешь?

— Давай, диктуй.

— Метро «Алтуфьево», первый вагон из центра. Короче, выходишь из первого вагона и направо сразу. Идешь, идешь, короче, проходишь Лианозовский парк, и дальше направо наискосок домик белый — это он и есть. Там, по-моему, чирик вход.

— Ну, это все равно — сколько там вход. Что для души — на деньги не меряется. Здорово, что ты позвонил. Я скажу всем нашим.

— Знаешь, Роммель, ты если пойдешь в субботу, узнай там, есть ли экскурсии, и если есть, сколько стоят. Можно скинуться, сходить на экскурсию.

— Ага, хорошо. Обязательно. Тогда где-то в пятницу созвонимся, поговорим конктретнее.

Вечером Квас с матерью опять схлестнулись насчет политики. Квас жевал сосиски и смотрел телевизор, когда по НТВ заговорили про «Российский Национал-Социалистический Союз».

— Кувалдин — молодец! — заявил Квас, поднимая вилку с наколотой сосикой.

— Вид у твоего Кувалдина немножко туповатый. Передай мне салат, — ответила мать.

— На своего президента посмотри, — огрызнулся Квас, передавая салат. — Кувалдин все правильно сделал. Идеи, которые, в общем, многие разделяют, облек в четкую форму, создал движение, имидж, стиль. Раскрутил маховик. Теперь, если, не дай Бог, с ним что случится, идея не зачахнет. Точнее, не идея не зачахнет, а не зачахнет та форма, в которую он облек идею. Эти все ваши партии создаются под лидера, ну вот сдохнет завтра, допустим, Лужков, и все его «Отечество» тут же разбежится, а он создал партию будущего. Ведь не Гитлер создал НСДАП, и возможно, что тот, кто будет русским Гитлером, сейчас просто боец под номером семь в РНСС или даже, может, еще не вступил туда. Может, он щас с лысым черепом по Москве рассекает. Я вот все думаю: когда-то и нам надо будет в РНСС вступать. Не до сорока же лет хачей и ниггеров отлавливать. Вот поймем, что наше место займут молодые, и все — переключимся на легальную борьбу.

— Ты идиот, что ли? Да Кувалдин твой…

— Не мой. Я пока не в РНСС.

— Все равно. Все они до власти хорошо говорят. А потом, как дорвутся, так и поехали…

— Это не оправдания сидения на печке. Тебе чего, нравится, что сейчас в стране творится?

— Нет, ну сейчас, конечно…

— Так борись.