— Да нет его тут! — говорю я, пытаясь сесть. — Мне просто…
Мне померещилось, но Манчи-то померещиться не могло.
— Где?! — Я вскакиваю, и все вокруг превращается в розово-оранжевый ураган. Представив, что ждет меня впереди, я содрогаюсь.
Вокруг целая сотня Ааронов. И столько же Виол — напуганных, ждущих помощи. И еще столько же спэков с ножом в груди. Все они говорят, и говорят одновременно: их голоса сливаются в оглушительный рев.
— Трус, — говорят они хором. — Трус. — Снова и снова.
Но какой же я прентисстаунец, если не могу игнорировать Шум?
— Где он, Манчи? — спрашиваю я, вставая и пытаясь не обращать внимания на беспрестанно движущийся Мир.
— Сюда! — лает он. — Вниз по реке!
Я бегу за ним по сгоревшей деревне.
Он ведет меня мимо бывшего здания церкви, на которое я стараюсь не смотреть, и взбегает на маленький утес. Ветер громко воет, пригибая деревья — нет, вряд ли это на самом деле, мне опять мерещится, — и Манчи приходится лаять громче, чтобы я его услышал.
Сквозь деревья на маленьком утесе я вижу речной берег. Оттуда на меня смотрят тысяча испуганных Виол.
И тысяча спэков лежат с моим ножом в груди.
И тысяча Ааронов смотрят на меня и кричат «Трус!», улыбаясь самой жуткой на свете улыбкой.
А дальше, в лагере вниз по течению, я вижу Аарона, который на меня не смотрит.
Он стоит на коленях и молится.
Перед ним на земле лежит Виола.
— Аарон! — лает Манчи.
— Аарон, — говорю я.
Трус.
30
Мальчик по имени Тодд
—
Я вытаскиваю голову из воды, и холодные струйки сбегают по моей спине. Несколько минут назад я кое-как спустился с утеса, пробиваясь через толпы, хором обзывающие меня трусом, припал к берегу и засунул голову прямо в воду. Теперь меня трясет от холода, зато мир вокруг немного успокоился. Знаю, это ненадолго, лихорадка и заразная спэкская кровь скоро меня прикончат, но сейчас я должен соображать и соображать хорошо.
От дрожи я опять начинаю кашлять, — да что там, я кашляю
Холодная вода похожа на тиски, но я не сдаюсь и головы не поднимаю. Мимо с ревом течет река, а у моих ног обеспокоенно прыгает Манчи. Под напором воды отклеивается и уплывает чудо-пластырь. А ведь и Манчи несколько дней назад избавился от своего пластыря в этой реке. Я забываюсь и начинаю смеяться прямо под водой.
Поднимаю голову, задыхаясь и кашляя еще сильней.
Открываю глаза. Мир светится, а на небе мерцают звезды, хотя сонце еще высоко, зато мир по крайней мере больше не двигается, и все лишние Аароны, Виолы и спэки исчезли.
—
— У нас нет выбора, — говорю я себе.
И перевожу взгляд на мальчика.
На спине у него рюкзак, коричневая рубашка, как у меня, но на лице никаких шрамов и царапин. В одной руке книжка, в другой нож. Я все еще трясусь от холода — на большее не хватает сил. Я стою, дрожу, кашляю и смотрю на мальчика.
— Пошли, Манчи. — Я иду через выжженную деревню обратно к утесу.
Даже просто идти невыносимо трудно — такое чувство, что земля вот-вот выскочит из-под ног. Мое тело тяжелей горы и легче перышка, но я всетаки иду, иду, несмотря ни на что, и не выпуская из виду утес. Наконец подхожу, делаю первый шаг, потом еще несколько, а хватаюсь за ветки, чтобы удержаться, и вот я на вершине. Прислоняюсь к дереву и смотрю вниз.
—
Я смотрю вдаль, щурясь от яркого света.
Да, лагерь по-прежнему там, на берегу реки. Из сумки на плече я достаю бинокль и подношу к глазам, но меня так трясет, что ничего не разглядеть. Лагерь далеко, ветер скрадывает Шум Аарона, а вот Виолину тишину я чувствую очень хорошо.
Ошибки быть не может.
— Аарон, — говорит Манчи. — Виола.
Значит, это не бред. Сквозь собственную дрожь я все еще могу разглядеть, что Аарон стоит на коленях, а Виола лежит на земле перед ним.
Что же там происходит? Что он задумал?!
Я столько шел, падал, кашлял, умирал, и вот передо мной они, слава богу, это они!
Я еще не опоздал. По тому, как спирает грудь и горло, я понимаю: все это время я думал, что опоздал.
Но нет.
Я снова сгибаюсь и (заткнись!) плачу плачу я
—
Я закрываю ладонями глаза и с силой тру, пытаясь мыслить здраво, пытаясь сосредоточиться и не слупить…
—
Я поднимаю голову:
