И я уже не помню, сколько дней осталось до моего дня рождения, дня, когда я стану мужчиной. У меня такое чувство, что этот день теперь далек, как никогда.
— Белка! — вдруг лает Манчи и бросается за ближайшее дерево, в заросли папоротников. Сам я белки даже не видел, но теперь слышу Ну-ка, ну-ка, пес, потом снова «Белка!» и Ну-ка, ну-ка, ну-ка… которое внезапно прекращается.
Манчи выпрыгивает из зарослей с восковой белкой в зубах — только мех у нее темней, а сама она куда больше, чем те, что водились на нашем болоте. Он роняет ее к моим ногам — костлявый окровавленный трупик, — и я сразу теряю аппетит.
— Кушать! — лает Манчи.
— Молодец, дружок. — Я стараюсь не смотреть на труп. — Ешь сам.
Я потею сильней обычного и жадно глотаю воду, пока Манчи ест. Вокруг нас клубятся почти невидимые рои мелких комаров, и мне приходится то и дело от них отмахиваться. Я опять кашляю, уже не обращая внимания на боль в спине и голове, а когда Манчи доедает, я встаю и чуть пошатываюсь, но все равно иду дальше.
Спать я не решаюсь. Аарон наверняка не спит, значит, и я должен. Дальше и дальше. Над головой проходят тучи, которых я уже не замечаю, встают луны, выглядывают первые звезды. Я подхожу к подножию и. невысокого холма и распугиваю стадо каких-то зверей — вроде оленей, только рога у них совсем не те, что у оленей в окрестностях Прентисстауна. Под лай Манчи они мгновенно разбегаются — как бутто и не было.
Уже за полночь, но мы идем (сколько же дней осталось? двадцать четыре? двадцать три?) За все это время мы ни разу не слышали Шума и не видели других поселений — я, по крайней мере, не видел, даже когда подходил довольно близко к дороге и реке. Но когда мы поднимаемся на вершину очередного поросшего лесом холма и луны оказываются прямо над нашими головами, я наконец различаю Шум — четкий и ясный.
Мы машинально припадаем к земле, хоть вокруг и темная ночь.
Я осторожно приподнимаю голову. Луны висят высоко, и впереди, на склонах, видны две хижины на двух отдельных полянах. Из одной доносится Шум спящих людей. Джулия? и Верхом на конях и скажи ему, что это неправда, и заметили прошлым утром, выше по течению, ну и всякий прочий бред — в сонном Шуме черт ногу сломит. А в другой хижине тишина, болезненная женская тишина, я даже отсюдова ее чувствую. Мужчины в одном бараке, женщины в другом — единственное разумное решение проблемы со спальными местами. Знакомая тишина заставляет меня вспомнить о Виоле, и я приваливаюсь к ближайшему дереву, чтобы удержаться на ногах.
Там, где есть люди, есть и еда.
— Ты сможешь снова напасть на след, если мы отойдем? — шепчу я Манчи, подавляя кашель.
— Напасть на след, — серьезно отвечает Манчи.
— Уверен?
— Тодд нюхать! Манчи нюхать!
— Тогда идем. И не шуми!
Мы крадучись и как можно тише спускаемся с холма, пока не выходим к небольшой долине у подножия: поляны с хижинами расположились прямо над нами, на склонах.
Мой собственный Шум расходится в разные стороны, горячий и затхлый, как пот, что струится по моим бокам. Я пытаюсь сделать его серым и плоским, как у Тэма — он управлялся со своим Шумом куда лучше, чем все прентисстаунцы вместе взятые…
А вот и доказательство.
Прентисстаун?
тут же доносится из мужской хижины.
Мы замираем на месте. Я обреченно опускаю головы. Это все еще сонный Шум, но слово переходит из одного сна в другой — как эхо отдается в горной долине. Прентисстаун? Прентисстаун? Прентисстаун? Как бутто они еще не поняли, что означает это слово.
Но обязательно поймут. Когда проснутся.
— Пошли, — говорю я Манчи, разворачиваясь, и торопливо шагаю обратно.
— Кушать? — спрашивает Манчи.
—
Мы идем дальше, так и не раздобыв для меня еды. Всю ночь, и как можно быстрей.
Все дальше, дальше, вверх по склонам, хватаясь за траву, чтобы взобраться, и вниз по склонам, держась за камни, чтобы не скатиться кубарем. След как назло вьется через самые непроходимые дебри, избегая ровных участков рядом с дорогой или берегом реки. Я кашляю, иногда спотыкаюсь, и в конце концов на рассвете наступает момент, когда я просто не могу идти дальше, не могу, не могу, ноги подгибаются, и я падаю на землю.
Больше не могу.
(Прости.)
Спину ломит, голова раскалывается, я весь провонял потом и ужасно хочу есть. Надо хоть чуточку посидеть — всего минуту, прости меня, прости прости прости.
— Тодд? — бормочет Манчи, подбегая ко мне.
— Все хорошо, дружок.
— Горячий, Тодд.
Я кашляю, в легких грохочут валуны.
В голове все плывет, я ничего не могу поделать, хоть и пытаюсь думать о Виоле. Я вдруг вернулся в детство и лежу в кровати,
Таблетки.
Бен дает мне таблетки.
Я прихожу в себя.
Поднимаю голову и начинаю рыться в Виолиной сумке, откуда снова достаю ее аптечку. В ней полным полно разных лекарств: они разложены по пакетикам и подписаны, но эти каракули ни о чем мне не говорят, а рисковать я не могу — вдруг какоенибудь снотворное вырубит меня на несколько часов, как Манчи. Я открываю собственную аптечку — Виолиной она и в подметки не годится, зато там есть известные мне болеутоляющие, пусть и домашнего приготовления. Я проглатываю две штуки, потом для верности еще две.
Я сажусь и какоето время просто дышу и борюсь борюсь борюсь со сном и жду, когда подействуют таблетки. Наконец из-за дальнего холма появляется краешек сонца, и мне как бутто становится легче.
Не знаю, так ли это, но выбора нет.
