ко всякому, кто не мог похвастаться тем, что его предки
Посреди этого великолепия и скуки Жюльен относился с интересом только к г-ну де Ла-Молю. Он не без удовольствия услышал однажды, как маркиз уверял кого-то, что он ровно ничего не сделал для повышения этого бедняги Ле-Бургиньона. Это была любезность по отношению к маркизе: Жюльен знал правду от аббата Пирара.
Однажды утром аббат работал с Жюльеном в библиотеке маркиза, разбирая его бесконечную тяжбу с де Фрилером.
— Сударь, — внезапно сказал Жюльен, — обедать каждый день за столом маркизы — это одна из моих обязанностей или это знак благоволения ко мне?
— Это редкая честь! — вскричал с возмущением аббат. — Никогда господин Н., академик, который вот уж пятнадцать лет привержен к этому дому, при всём своём усердии и постоянстве не мог добиться этого для своего племянника господина Тамбо.
— Для меня, сударь, это самая мучительная часть моих обязанностей. Даже в семинарии я не так скучал. Я иногда вижу, как зевает даже мадемуазель де Ла-Моль, которая уж должна бы была привыкнуть к учтивостям друзей дома. Я всегда боюсь, как бы не заснуть. Сделайте милость, выхлопочите мне разрешение ходить обедать за сорок су в какую-нибудь захудалую харчевню.
Аббат, скромный буржуа по происхождению, чрезвычайно ценил честь обедать за одним столом с вельможей. В то время как он старался внушить это чувство Жюльену, лёгкий шум заставил их обоих обернуться. Жюльен увидел м-ль де Ла-Моль, которая стояла и слушала их разговор. Он покраснел. Она пришла сюда за книгой и слышала всё, — она почувствовала некоторое уважение к Жюльену. «Этот не родился, чтобы ползать на коленях, — подумала она. — Не то что старик аббат. Боже, какой урод!»
За обедом Жюльен не смел глаз поднять на м-ль де Ла-Моль, но она снизошла до того, что сама обратилась к нему. В этот день ждали много гостей, и она предложила ему остаться. Юные парижские девицы не очень-то жалуют пожилых людей, особенно если они к тому же не заботятся о своей внешности. Жюльену не требовалось прозорливости, чтобы давно заметить, что коллеги г-на Ле-Бургиньона, прижившиеся в этой гостиной, удостаивались чести служить мишенью для неистощимых острот м-ль де Ла-Моль. На этот раз, приложила ли она особые старания блеснуть или нет, но она была просто беспощадна к этим скучным господам.
Мадемуазель де Ла-Моль была центром маленького кружка, который почти каждый вечер собирался позади необъятного мягкого кресла, в котором восседала маркиза. Здесь были маркиз де Круазнуа, граф де Келюс, виконт де Люз и ещё двое или трое молодых офицеров, друзей Норбера и его сестры. Вся эта компания располагалась на большом голубом диване. Возле дивана, как раз напротив блистательной Матильды, молчаливо сидел Жюльен на низеньком стульчике с соломенным сиденьем. Этому скромному посту завидовали все поклонники Матильды. Норбер любезно удерживал на нём секретаря своего отца и раза два за вечер обращался к нему и перекидывался с ним несколькими фразами. В этот вечер м-ль де Ла-Моль обратилась к нему с вопросом: как высока гора, на которой расположена безансонская крепость? Жюльен так и не мог ей сказать: что эта гора, выше или ниже Монмартра. Он часто от души смеялся над тем, что болтали в этом маленьком кружке. Но сам он чувствовал себя совершенно неспособным придумать что-нибудь в этом роде. Для него это был словно какой-то иностранный язык, который он понимал, но на котором сам говорить не мог.
Сегодня друзья Матильды встречали в штыки всех, кто только появлялся в этой обширной гостиной. В первую очередь попадало друзьям дома: их лучше знали. Можно представить себе, с каким вниманием слушал всё это Жюльен; всё интересовало его: и скрытый смысл этих шуток, и самая манера острить.
— А-а! Вот и господин Декули! — сказала Матильда. — Он уже без парика: он, верно, надеется попасть в префекты исключительно при помощи своего редкого ума, оттого-то он и выставляет напоказ свою лысую голову, начинённую, как он говорит, «высокими мыслями».
— Этот человек знаком со всей вселенной, — заметил маркиз де Круазнуа. — Он бывает и у моего дяди, кардинала. Он способен сочинить невесть что про любого из своих друзей и поддерживать эти небылицы годами, а друзей у него человек двести или триста. Он умеет питать дружбу — это его талант. Вот он, такой, как вы его видите, а уже набит какой-нибудь пакостью. Заправляется с семи часов утра, зимой, прилипнув к двери кого-нибудь из своих друзей. Время от времени он с кем-нибудь ссорится и сочиняет семь-восемь писем, чтобы закрепить разрыв. Потом мирится и тогда посылает ещё семь или восемь писем с изъявлениями вечной дружбы. Но в чём он действительно достиг совершенства и прямо-таки блистает — это в чистосердечных и пламенных излияниях честнейшего человека, у которого душа нараспашку. К этому средству он прибегает, когда ему надо добиться какого-нибудь одолжения. Один из старших викариев моего дядюшки восхитительно рассказывает о жизни господина Декули после Реставрации. Я как-нибудь его к вам приведу.
— Я что-то не очень верю таким рассказам: по-моему, это профессиональная зависть мелких людишек, — сказал граф де Келюс.
— Господин Декули войдёт в историю, — возразил маркиз. — Он делал Реставрацию вместе с аббатом Прадтом и господами Талейраном и Поццо ди Борго{128} .
— Этот человек когда-то ворочал миллионами, — сказал Норбер, — и я понять не могу, чего ради он ходит сюда глотать отцовские остроты, иной раз совершенно невыносимые. Как-то раз при мне отец крикнул ему через весь стол: сколько раз вы предавали своих друзей, дорогой мой Декули?
— А это правда, что он предавал? — спросила м-ль де Ла-Моль. — Но кто же не предавал?
— Ка-ак! — сказал граф де Келюс Норберу. — У вас сегодня этот знаменитый либерал господин Сенклер? Какого дьявола ему здесь надо? Надо подойти к нему, заставить его поболтать, говорят, это такой умница, на редкость.
— Но как же это твоя матушка принимает его? — спросил г-н де Круазнуа. — У него ведь такие необыкновенные идеи, смелые, независимые...
— Полюбуйтесь, — сказала м-ль де Ла-Моль, — на этого независимого человека, который чуть ли не до земли кланяется господину Декули и хватает его за руку. Я уж было подумала, что он сейчас приложится к ней.
— Надо полагать, Декули в более тесных отношениях с властями, чем нам это кажется, — возразил г-н де Круазнуа.
— Сенклер приходит сюда, чтобы пробраться в Академию, — сказал Норбер. — Посмотрите, Круазнуа, как он кланяется барону Л.
— Уж лучше бы он просто стал на колени, — подхватил г-н де Люз.
— Дорогой мой Сорель, — сказал Норбер, — вы человек умный, но вы ещё так недавно покинули родные горы, — так вот, постарайтесь никогда не кланяться так, как это делает сей великий пиит. Никому, будь это хоть сам бог-отец.
— А! Вот и человек непревзойдённого ума, господин барон Батон, — провозгласила м-ль де Ла-Моль, слегка подражая голосу лакея, который только что доложил о нём.
— Мне кажется, даже ваши люди смеются над ним. Надо же, такое имя — барон Батон! — промолвил г-н де Келюс.
— «Что такое имя?» — сказал он нам как-то на днях, — подхватила Матильда. — «Представьте себе, что вам в первый раз докладывают о герцоге Бульонском, просто люди ещё недостаточно привыкли к моему имени...»
Жюльен покинул своё место у дивана. Он ещё недостаточно воспринимал очаровательную тонкость лёгкой насмешки и полагал, что смеяться можно только умным шуткам. В болтовне этих молодых людей он видел лишь бесцеремонное поношение всего на свете, и это возмущало его. Его провинциальная, чуть ли не английская чопорность готова была заподозрить в этом даже зависть, в чём он, конечно, ошибался.
«Я видел, как граф Норбер испортил три черновика, пока сочинил письмо в двадцать строк своему полковому командиру, — говорил он себе. — И уж он, наверно, себя бы не помнил от счастья, если бы ему за всю его жизнь удалось написать хоть одну страничку так, как пишет господин Сенклер».
