ни к одной из них: его сторонились, словно шелудивой овцы. Он видел, как в каждой из этих кучек ученики один за другим подбрасывали вверх монетки, загадывая: орёл или решка, — и если бросающий угадывал верно, товарищи говорили, что, значит, ему наверняка достанется приход с обильными приношениями.
Затем пошли всякие рассказы. Вот такой-то молодой священник меньше чем через год после рукоположения поднёс упитанного кролика служанке старого кюре, после чего тот попросил его себе в викарии, а через несколько месяцев старый кюре помер, и молодой священник получил прекрасный приход. А другой добился, что его назначили в преемники к престарелому кюре в очень богатый приход потому, что он, как только старый кюре-паралитик садился за стол, являлся к нему и замечательно ловко разрезал старику цыплёнка.
Как все молодые люди на всех поприщах, семинаристы весьма преувеличивали успешное действие подобного рода уловок, ибо в этом есть нечто необычайное, что привлекает юношеское воображение.
«Надо мне приучить себя к этим разговорам», — думал Жюльен. Если они не говорили о сосисках да о богатых приходах, разговор заходил о житейской стороне церковного учения, о разногласиях епископов с префектами, кюре с мэрами. И тут Жюльен обнаруживал у них понятие иного бога, и бога гораздо более страшного и могущественного, чем первый; этим вторым богом был папа. Они потихоньку шушукались между собой — да и то только когда были уверены, что их не может услышать г-н Пирар, — что если папа не даёт себе труда самолично назначать каждого префекта и каждого мэра по всей Франции, то это только потому, что он препоручил сие французскому королю, наименовав его старшим сыном церкви.
Вот тут-то Жюльена и осенила мысль, что он может внушить к себе уважение при помощи хорошо известной ему книги де Местра о папе. Сказать правду, он поразил своих товарищей, но это опять обернулось для него бедой. Им не понравилось, что он излагает их собственные взгляды лучше их самих. Г-н Шелан проявил по отношению к Жюльену такую же неосторожность, как и по отношению к самому себе. Приучив его рассуждать здраво, а не отделываться пустыми словами, он забыл сказать ему, что у человека незначительного такая привычка считается преступлением, ибо всякое здравое рассуждение само по себе оскорбительно.
Таким образом, красноречие Жюльена оказалось для него новым преступлением. Семинаристы, судача о нём, придумали наконец такую кличку, при помощи которой им удалось выразить весь ужас, который он им внушал, — они прозвали его
Многие из молоденьких семинаристов обладали более свежим цветом лица, чем Жюльен, да, пожалуй, были и посмазливее его; но у него были белые руки, и он не умел скрывать свою привычку к чрезмерной опрятности. Эта похвальная черта отнюдь не считалась похвальной в унылом доме, куда его забросила судьба. Грязные деревенские парни, среди которых он жил, немедленно решили, что это у него от распущенных нравов. Нам не хотелось бы утомлять читателя описанием тысяч невзгод нашего героя. Так, например, некоторые из семинаристов посильней вздумали было его поколачивать; он вынужден был вооружиться железным циркулем и дал им понять, правда, только знаками, что пустит его в ход. Знаки в доносе не так легко привести в качестве улики, как произнесённое слово.
XXVIII. Крестный ход
Все сердца были взволнованы. Казалось, бог сошёл в эти узкие готические улички, разукрашенные и густо усыпанные песком благодаря заботливому усердию верующих.
Как ни старался Жюльен прикидываться дурачком и ничтожеством, он не мог понравиться: слишком уж он ото всех отличался. «А ведь как-никак, — думал он, — все наши наставники — люди весьма тонкие, и выбирали их из тысяч. Почему же их не трогает моё смирение?» Только один, как ему казалось, был обманут его готовностью всему верить и его стараниями строить из себя простачка. Это был аббат Ша-Бернар, распорядитель всех соборных празднеств, которого вот уже лет пятнадцать как обещали сделать настоятелем; а пока что он вёл в семинарии курс духовного красноречия. Это был один из тех предметов, по которому Жюльен с самого начала, ещё во времена своего ослепления, почти всегда был первым. С этого- то и началось явное благоволение к нему аббата Ша: частенько после урока он дружески брал Жюльена под руку и прогуливался с ним по саду.
«Чего он от меня хочет?» — думал Жюльен. Он с удивлением слушал, как аббат часами рассказывал ему о разной церковной утвари и облачениях, которые имеются в соборе. Одних риз парчовых было семнадцать перемен, не считая траурных. Большие надежды возлагались на старую советницу де Рюбампре; эта девяностолетняя дама хранила по меньшей мере вот уже лет семьдесят свои свадебные наряды из великолепных лионских шёлков, сплошь затканных золотом.
— Вы только вообразите себе, друг мой, — говорил аббат Ша, вдруг останавливаясь и в восхищении закатывая глаза, — они прямо стоймя стоят, эти платья, столько на них золота! Так вот, все почтенные люди у нас в Безансоне полагают, что по завещанию госпожи советницы к сокровищам собора прибавится ещё десять риз, помимо четырёх-пяти праздничных мантий для торжественных празднеств. А я позволяю себе надеяться и на большее, — добавлял аббат Ша, понижая голос. — У меня есть некоторые основания полагать, что советница оставит нам ещё восемь великолепнейших светильников из золочёного серебра, которые, говорят, были приобретены в Италии бургундским герцогом Карлом Смелым, ибо один из её предков был его любимым министром.
«И что это он потчует меня всем этим старьём? — удивлялся Жюльен. — Уже сколько времени тянется вся эта искусная подготовка, а до дела не доходит. Видно, он мне не доверяет. Должно быть, он хитрее их всех; у тех через какие-нибудь две недели можно наверняка угадать, куда они клонят. Оно, впрочем, понятно: его честолюбие страдает уж пятнадцать лет».
Однажды вечером на уроке фехтования Жюльена вызвали к аббату Пирару. Аббат сказал ему:
— Завтра праздник Тела господня. Господин аббат Ша-Бернар нуждается в ваших услугах для убранства собора; извольте идти и повиноваться.
Но тут же аббат Пирар вернул его и соболезнующим тоном добавил:
— Вы сами должны подумать о том, воспользуетесь ли вы этим случаем, чтобы прогуляться по городу.
— Incedo per ignes (Имею тайных врагов), — отвечал Жюльен.
На другой день с раннего утра Жюльен отправился в собор, опустив глаза в землю. Когда он почувствовал вокруг себя оживление и суету пробуждающегося города, ему стало легче. Повсюду украшали фасады домов в ожидании крестного хода. Всё то время, которое он провёл в семинарии, представилось ему одним мгновением. Мысли его устремлялись в Вержи да ещё к хорошенькой Аманде Бине, которую ведь он мог даже встретить, потому что её кафе было совсем неподалёку. Он издали увидал аббата Ша-Бернара, который стоял на паперти своего возлюбленного собора. Это был толстый мужчина с весёлым лицом и открытым взглядом. Сегодня он весь сиял.
— Я ждал вас, дорогой сын мой! — крикнул он, едва только Жюльен показался вдалеке. — Милости просим! Нам с вами сегодня придётся потрудиться вовсю, и нелёгкая это будет работа. Подкрепим же наши силы первым завтраком, а уж второй раз закусим часиков в десять, во время торжественной мессы.
— Я желал бы, сударь, — степенно сказал Жюльен, — не оставаться ни на секунду один. Не откажите обратить внимание, — добавил он, показывая ему на башенные часы вверху, над их головами, — что я явился к вам в пять часов без одной минуты.
— А-а! Вы боитесь наших негодников-семинаристов? Да стоит ли думать о них? — сказал аббат Ша. — Разве дорога становится хуже от того, что по краям её в изгороди торчат колючки? Путник идёт своей дорогой, а злые колючки пусть себе торчат на своих местах. Да ну их! Примемся за работу, дорогой друг мой, за работу!
Аббат Ша не зря говорил, что работа будет нелёгкая. Накануне в соборе были торжественные похороны, и поэтому нельзя было делать никаких приготовлений к празднику. Теперь надо было за одно
