цветочными банками подоконником, он увидел человека в поношенной сутане, сидевшего за столом; казалось, он был чем-то сильно рассержен; он брал из лежавшей перед ним кипы маленькие четвертушки бумаги, надписывал на каждой по несколько слов и раскладывал их перед собой на столе. Он не замечал Жюльена. А тот стоял неподвижно посреди комнаты, на том самом месте, где его оставил привратник, который вышел и закрыл за собой дверь.
Так прошло минут десять; плохо одетый человек за столом всё писал и писал. Жюльен был до того взволнован и напуган, что едва держался на ногах; ему казалось, он вот-вот упадёт. Какой-нибудь философ, наверно, сказал бы (но, возможно, он был бы и не прав): «Таково страшное действие уродливого на душу, наделённую любовью к прекрасному».
Человек, который писал за столом, поднял голову; Жюльен заметил это не сразу, но даже и после того, как заметил, он продолжал стоять неподвижно, словно поражённый насмерть устремлённым на него страшным взглядом. Затуманенный взор Жюльена с трудом различал длинное лицо, всё покрытое красными пятнами; их не было только на лбу, который выделялся своей мертвенной бледностью. Между багровыми щёками и белым лбом сверкали маленькие чёрные глазки, способные устрашить любого храбреца. Густые, чёрные, как смоль, волосы гладко облегали этот огромный лоб.
— Подойдите сюда. Вы слышите или нет? — нетерпеливо промолвил наконец этот человек.
Жюльен, едва владея ногами, шагнул раз, другой и, наконец, чуть не падая и побелев, как мел, остановился в трёх шагах от маленького столика некрашеного дерева, покрытого четвертушками бумаги.
— Ближе! — произнёс человек в сутане.
Жюльен шагнул ещё, протянув вперёд руку, словно ища, на что бы опереться.
— Имя?
— Жюльен Сорель.
— Вы сильно опоздали, — произнёс тот, снова пронизывая его своим страшным взглядом.
Жюльен не мог вынести этого взгляда: вытянув руку, словно пытаясь схватиться за что-то, он тяжело грохнулся на пол.
Человек позвонил в колокольчик; Жюльен не совсем потерял сознание, но он ничего не видел и не мог пошевелиться. Однако он услыхал приближающиеся шаги.
Его подняли, усадили на креслице некрашеного дерева. Он услыхал, как страшный человек сказал привратнику:
— У него, должно быть, падучая. Этого ещё не хватало!
Когда Жюльен смог наконец открыть глаза, человек с красным лицом сидел, как прежде, и писал; привратник исчез. «Надо найти в себе мужество, — сказал себе наш юный герой, — а главное, постараться скрыть то, что я сейчас испытываю (он чувствовал сильнейшую тошноту). Если со мной что-нибудь случится, они бог знает что обо мне подумают». Наконец человек перестал писать и покосился на Жюльена.
— Способны вы отвечать на мои вопросы?
— Да, сударь, — с трудом вымолвил Жюльен.
— А! Рад слышать.
Чёрный человек, привстав, со скрипом выдвинул ящик своего елового стола и стал нетерпеливо шарить в нём, разыскивая что-то. Наконец он нашёл какое-то письмо, медленно уселся и снова впился в Жюльена таким взглядом, будто хотел отнять у него последние остатки жизни.
— Вас рекомендует мне господин Шелан. Это был лучший приходский священник во всей епархии, человек истинной добродетели и друг мой уж тридцать лет.
— Значит, я имею честь беседовать с господином Пираром? — произнёс Жюльен чуть слышно.
— Очевидно, — отрезал ректор семинарии, глядя на него с неудовольствием.
Его маленькие глазки засверкали ещё сильней, и углы рта сами собой задёргались. Это было очень похоже на пасть тигра, который предвкушает удовольствие пожрать свою добычу.
— Шелан пишет кратко, — промолвил он, словно разговаривая сам с собой. — Intelligenti pauca[84]. В наше время любое письмо слишком длинно.
Он стал читать вслух:
— «Посылаю к вам Жюльена Сореля из нашего прихода, которого я окрестил почти двадцать лет тому назад; он сын богатого плотника, но отец ему ничего не даёт. Жюльен будет отменным трудолюбцем в вертограде господнем. Память и понятливость — всё есть у него, есть и разумение. Но долговременно ли его призвание? Искренне ли оно?»
— Искренне? — повторил аббат Пирар удивлённым тоном и поглядел на Жюльена; но теперь взгляд аббата был уже не до такой степени лишён всего человеческого. — Искренне? — снова повторил он, понизив голос и принимаясь читать дальше: — «Прошу у вас стипендии для Жюльена Сореля: он будет достоин её, если сдаст все необходимые экзамены. Я обучил его немного теологии, старинной прекрасной теологии Боссюэ, Арно и Флери{85}. Если такой стипендиат вам не подходит, отошлите его ко мне обратно; директор дома призрения, которого вы хорошо знаете, берёт его на восемьсот франков наставником к своим детям. Душа моя спокойна, благодарение господу. Начинаю привыкать к постигшему меня тяжкому удару. Vale et me ama».
Аббат Пирар приостановился, дойдя до подписи, и со вздохом выговорил слово «Шелан».
— Душа его спокойна, — промолвил он. — Добродетель его заслужила сию награду. Пошлёт ли и мне её господь бог наш, когда придёт мой час?
Он устремил очи к небу и перекрестился. Жюльен, увидев это святое знамение, почувствовал, как у него понемножку начинает проходить леденящий ужас, который охватил его с той самой минуты, как он вошёл в этот дом.
— Здесь у меня триста двадцать один человек, чающих обрести духовное звание, — сказал наконец аббат Пирар строгим, но не злым голосом. — Только семь или восемь из них рекомендованы мне такими людьми, как аббат Шелан; таким образом, вы между тремястами двадцатью одним будете девятым. Но покровительство моё не есть ни милость, ни послабление, а лишь усиленное рвение и строгость в искоренении пороков. Подите заприте дверь на ключ.
Жюльен с усилием прошёл через комнату, и ему едва удалось удержаться на ногах. Рядом с дверью он заметил маленькое окошечко, которое выходило на зелёную окраину. Он взглянул на деревья, и ему стало легче, словно он увидел своих старых друзей.
— Loquerisne linguam latinam? (Говорите вы по-латыни?) — спросил его аббат Пирар, когда он вернулся к столу.
— Ita, pater optime (Да, преподобный отец), — ответил Жюльен, понемногу приходя в себя.
Поистине, ещё не было на белом свете человека, который показался бы ему менее «преподобным», чем аббат Пирар, за эти полчаса.
Разговор продолжался по-латыни. Выражение глаз аббата постепенно смягчалось; к Жюльену понемногу возвращалось присутствие духа. «До чего же я слаб, — подумал он, — если меня могло так сразить это показное благочестие! Вероятнее всего, этот человек — такой же плут, как и господин Малон». И Жюльен порадовался про себя, что догадался спрятать почти все свои деньги в башмаки.
Аббат Пирар проэкзаменовал Жюльена по теологии и был поражён обширностью его знаний. Его удивление возросло ещё более, когда он стал подробно спрашивать его по Священному писанию. Но когда дошла очередь до учения отцов церкви, он обнаружил, что Жюльен даже представления не имеет и, по- видимому, никогда не слыхал о таких именах, как св. Иероним, блаженный Августин, св. Бонавентура, св. Василий и так далее.
«Вот и выдаёт себя, — подумал Пирар, — это пагубное влечение к протестантству, в котором я всегда упрекал Шелана. Углублённое, чересчур углублённое знание Священного писания!» (Жюльен только что изложил ему, хотя его и не спрашивали об этом, некоторые соображения о времени, когда
«К чему могут привести эти бесконечные рассуждения о Священном писании? — думал аббат Пирар. — Не к чему иному, как к собственному,
Но удивление ректора семинарии поистине перешло все границы, когда, спросив Жюльена о духовной
