Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве какого-то до сих пор не испытанного сладостного чувства сжал её в своих объятиях. Это было уже не безумие страсти, а безграничная признательность. Он только сейчас впервые по-настоящему понял, какую огромную жертву она принесла ради него.

Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить г-ну де Реналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо не прошло и трёх дней, как он прислал за ней карету, настоятельно требуя, чтобы она немедленно возвратилась в Верьер.

День, начавшийся с этой жестокой разлуки, оказался злосчастным для Жюльена. Часа через два ему сообщили, что какой-то проныра-священник, которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам, пришёл с утра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шёл не переставая, и этот человек, по-видимому, задался целью изобразить из себя мученика. Жюльен был настроен мрачно, и это шутовство ужасно возмутило его. Он ещё утром отказался принять этого священника, но тот, видимо, решил во что бы то ни стало заставить Жюльена исповедаться ему, чтобы потом, с помощью всяческих признаний, которые он якобы от него услышал, завоевать расположение безансонских молодых дам.

Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремных ворот.

— Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника.

А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже толпился вокруг него.

— Братья! — вопил он. — Я буду стоять здесь денно и нощно и не сойду с места, сколько бы ни пришлось мне выстоять дней и ночей. Святой дух глаголал мне и возвестил повеление свыше: на меня возложен долг спасти душу юного Сореля. Приобщитесь, братья, к молениям моим... — и прочее и прочее.

Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему, что могло привлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящий момент для того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у него оставалась какая-то надежда увидеть ещё раз г-жу де Реналь, и он был влюблён без памяти.

Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда он представлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг себя толпу и устраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась. «И уж, конечно, можно не сомневаться, что моё имя не сходит у него с языка». Это было так невыносимо, что казалось ему хуже всякой смерти.

Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного ему тюремщика посмотреть, стоит ли ещё у ворот этот человек.

— Сударь, — сообщал ему всякий раз тюремщик, — он стоит на коленях прямо в грязи, молится во весь голос и читает литании о спасении вашей души...

«Экий подлец!» — подумал Жюльен. Действительно, в ту же минуту он услышал глухое монотонное завывание: это толпа подхватывала за попом слова литании. Раздражение Жюльена дошло до крайних пределов, когда он увидал, что сам надзиратель тоже зашевелил губами, повторяя знакомые латинские слова.

— Там уже поговаривать начинают, — заявил тюремщик, — что у вас, верно, совсем каменное сердце, ежели вы отказываетесь от помощи такого святого человека.

— О родина моя, в каком тёмном невежестве ты ещё пребываешь! — не помня себя от ярости, воскликнул Жюльен. И он продолжал рассуждать вслух, совершенно забыв о находившемся тут же тюремщике. — Этому попу хочется попасть в газеты, и уж, конечно, он этого добьётся. Ах, гнусные провинциалы! В Париже мне не пришлось бы терпеть таких унижений. Там шарлатанят искуснее. Приведите этого преподобного отца, — сказал он наконец тюремщику, весь обливаясь потом.

Тюремщик перекрестился и вышел, весь сияя.

Преподобный отец оказался невообразимым уродом и ещё более невообразимо грязным. На дворе шёл холодный дождь, и от этого в каземате было совсем темно и ещё сильнее чувствовалась промозглая сырость. Поп сделал попытку облобызать Жюльена и, обратившись к нему с увещеванием, чуть было не пустил слезу. Самое гнусное ханжество так и лезло в глаза; никогда ещё за всю свою жизнь Жюльен не испытывал такого бешенства.

Не прошло и четверти часа после прихода этого попа, а Жюльен уже чувствовал себя жалким трусом. Впервые смерть показалась ему чудовищной. Он представлял себе, во что обратится его тело, когда он начнёт разлагаться через два дня после казни... и прочее в таком же роде.

Он чувствовал, что вот-вот выдаст себя, обнаружив свою слабость, или бросится на этого попа и задушит его своими кандалами, но вдруг у него мелькнула мысль отправить этого святошу отслужить за него сегодня же самую долгую мессу в сорок франков.

И так как время уже приближалось к полудню, поп удалился.

Едва он вышел, Жюльен дал волю слезам. Он плакал долго, и плакал оттого, что должен умереть. Потом мало-помалу он стал думать о том, что, если бы г-жа де Реналь была в Безансоне, он бы признался ей в своём малодушии...

И в ту самую минуту, когда он больше всего горевал о том, что возле него нет его обожаемой возлюбленной, он услышал шаги Матильды.

«Худшее из мучений в тюрьме — это невозможность запереть свою дверь», — подумал он. Всё, что ни говорила ему Матильда, только раздражало его.

Она рассказала ему, что г-н Вально, который в день суда уже знал о назначении его в префекты, осмелился насмеяться над г-ном де Фрилером, прельстившись соблазном вынести Жюльену смертный приговор.

— «Что за фантазия пришла в голову вашему приятелю, — только что сказал мне господин де Фрилер, — пробуждать и дразнить мелкое тщеславие этой мещанской аристократии! Зачем ему понадобилось говорить о кастах? Он им просто-таки сам подсказал, как им следовало поступить в их политических интересах: эти простачки и не помышляли об этом и уже готовы были слезу пустить. Но кастовая сторона дела заслонила для них ужас смертного приговора. Надо признаться, что господин Сорель очень наивен в делах. Если нам не удастся испросить ему помилование, смерть его будет своего рода самоубийством».

Матильда не могла рассказать Жюльену того, о чём и сама она пока ещё даже не подозревала, а именно, что аббат де Фрилер, видя, что Жюльен — уже человек конченый, счёл за благо для своего честолюбия постараться стать его преемником.

Жюльен едва владел собой от бессильной ярости и раздражения.

— Ступайте послушать мессу за спасение моей души, — сказал он Матильде, — дайте мне хоть минуту покоя.

Матильда, и без того терзавшаяся ревностью из-за длительных визитов г-жи де Реналь и только что узнавшая о её отъезде, догадалась о причине скверного настроения Жюльена и залилась слезами.

Горе её было искренне. Жюльен видел это и только ещё больше раздражался. Он испытывал неодолимую потребность остаться одному; но как этого добиться?

Наконец Матильда, после тщетных уговоров и попыток смягчить его, ушла, и он остался один, но чуть ли не в ту же минуту появился Фуке.

— Мне надо побыть одному... — сказал он верному другу. И, видя, что тот стоит в нерешительности, он добавил: — Я сочиняю прошение о помиловании. Да, кстати, вот что: сделай мне одолжение, пожалуйста, не говори со мной никогда о смерти. Если мне в тот день потребуются какие-то особенные услуги, я уж сам тебе об этом скажу.

Когда Жюльен наконец остался в одиночестве, он почувствовал себя ещё более подавленным, более малодушным, чем прежде. Последний остаток сил, который ещё сохранился в этой ослабевшей душе, был исчерпан усилиями скрыть своё состояние от м-ль де Ла-Моль и от Фуке.

Под вечер ему пришла в голову одна мысль, которая утешила его:

«Если бы сегодня утром, в ту минуту, когда смерть казалась мне такой омерзительной, меня повели на