убил этого иностранца?» А Пабло мне: «Он неплохой, Пилар. Он малый неплохой». А я ему говорю: «Ты теперь понимаешь, что командую я?» — «Да. Пилар. Да». Потом среди ночи слышу — он не спит и плачет. Некрасиво плачет, весь дергается. Мужчины всегда так, точно у них какой-то зверь сидит внутри и трясет их. Я спрашиваю: «Что с тобой, Пабло?» Взяла его за плечи и повернула к себе. «Ничего, Пилар… Ничего». — «Неправда. Что-то с тобой случилось». — «Люди, говорит, gente 22. Они все от меня отступились». Я говорю: «Но ведь они со мной. А я твоя жена». — «Пилар, говорит, не забывай про поезд». Потом: «Да поможет тебе господь, Пилар». Я ему говорю: «Что это еще за разговоры? Разве можно бога поминать?» — «Можно, — говорит. — Да поможет тебе господь и пресвятая дева». Я говорю: «А ну их, и твою пресвятую деву, и бога! Что это за разговоры?» — «Я боюсь умереть, Пилар. Tengo miedo de morir. Понимаешь? Боюсь!» Я говорю: «Тогда вылезай отсюда. Тут нам места не хватит, в одной постели. Мне, тебе да еще твоему страху». Тогда ему стало стыдно, и он замолчал, а я заснула, но его дело кончено, друг, кончено.

Роберт Джордан молчал.

— Вот так у меня всю жизнь — нет-нет и вдруг станет грустно, — сказала женщина. — Но это не такая грусть, как у Пабло. Мою решимость она не задевает.

— Я в тебе не сомневаюсь.

— Может быть, это как у всех женщин в известное время, — сказала она. — А может быть, так — пустяки. — Она помолчала, потом заговорила снова. — Я многого жду от Республики. Я твердо верю в Республику, вера во мне есть. Я верю в нее горячо, как набожные люди верят в чудеса.

— Я в тебе не сомневаюсь.

— А ты сам веришь?

— В Республику?

— Да.

— Да, — сказал он, надеясь, что это правда.

— Я рада это слышать, — сказала женщина. — А страха в тебе нет?

— Смерти я не боюсь, — сказал он, и это была правда.

— А чего ты боишься?

— Боюсь, что я не выполню своего долга так, как его следует выполнить.

— А того не боишься, чего тот, другой, боялся? Плена.

— Нет, — сказал он совсем искренне. — Если этого бояться, так больше ни о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет.

— Холодный ты человек.

— Нет, — сказал он. — Думаю, что нет.

— Да. Голова у тебя очень холодная.

— Это потому, что я много думаю о своей работе.

— А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь?

— Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе.

— Пить ты любишь, я знаю. Я видела.

— Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.

— А женщин?

— Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным.

— Они для тебя ничего не значат?

— Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая захватила бы меня целиком, а говорят, это бывает.

— По-моему, ты лжешь.

— Может быть — немножко.

— Но ведь Марию ты полюбил?

— Да. Сразу и очень крепко.

— Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.

— Я тоже, — сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него звучит глухо. — Да. Я тоже. — Ему было приятно говорить это, и он еще раз произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: — Я ее очень сильно люблю.

— Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо.

Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:

— Это не нужно.

— Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!

— Ты прочитала это у меня на руке? — спросил он.

— Нет. Забудь про свою руку — это все глупости.

Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло повредить Республике.

Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере посуду. Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было слышно, что говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она покраснела так густо, что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и снова улыбнулась.

— Есть еще день, — сказала женщина. — У вас есть ночь, но еще есть и день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое время в Валенсии, вам не видать. Но землянику или другую лесную ягоду и здесь можно найти. — Она засмеялась.

Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо.

— Тебя я тоже люблю, — сказал он. — Я тебя очень люблю.

— Ты настоящий Дон-Жуан, — сказала женщина, стараясь не показать, что она растрогана. — Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин.

Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела на него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской.

— Здравствуй, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в губы.

Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала:

— Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй!

Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой и вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене.

— По-моему, это очень неприлично, — сказал он Пилар. — И мне это не нравится. Ты должна следить за девушкой.

— Я и слежу, — сказала Пилар. — Этот товарищ — ее novio23.

— О, — сказал Фернандо. — Ну, раз они помолвлены, тогда это в порядке вещей.

— Рада слышать, — сказала женщина.

— Я тоже очень рад, — важно сказал Фернандо. — Salud, Пилар.

— Ты куда?

— На верхний пост, сменить Примитиво.

— Куда тебя черти несут? — спросил важного маленького человечка Агустин.

— Исполнять свой долг, — с достоинством сказал Фернандо.

— Долг! — насмешливо проговорил Агустин. — Плевать на твой долг! — Потом, повернувшись к женщине: — Где же это дерьмо, которое я должен караулить?

— В пещере, — сказала Пилар. — Два мешка. И сил моих больше нет слушать твою похабщину.

— Твою мать, — сказал Агустин.

— Своей-то у тебя никогда и не было, — беззлобно сказала Пилар, поскольку этот обмен любезностями уже дошел до той высшей ступени, на которой в испанском языке действия никогда не констатируются, а только подразумеваются.

— Что это они там делают? — теперь уже вполголоса спросил Агустин.

— Ничего, — ответила ему Пилар. — Nada. Ведь как-никак, а сейчас весна, скотина.

— Скотина, — повторил Агустин, смакуя это слово. — Скотина. А ты сама-то? Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну, так ее и так!

Пилар хлопнула его по плечу.