тебе!

— О-о! — вскрикнула Кэтрин в таком бешенстве, что не могла продолжать.

— А любила моего, — добавил он.

— Ты лгунишка! Теперь я тебя ненавижу! — Она задыхалась, и ее лицо стало красным от возбуждения.

— Любила! Любила! — пел Линтон в глубине своего кресла и, запрокинув голову, наслаждался волнением противницы, стоявшей позади.

— Бросьте, мистер Хитклиф! — вмешалась я, — это вы тоже, должно быть, говорите со слов отца?

— Нет, не с его слов. А вы придержите язык! — ответил он. — Да, Кэтрин, да, она его любила! Любила!

Кэти, не совладав с собой, сильно толкнула кресло, и Линтон от толчка повалился на подлокотник. Его тут же стал душить кашель, быстро положив конец его торжеству. Приступ длился так долго, что напугал даже и меня. А Кэти расплакалась в ужасе от того, что натворила, хоть и не сознавалась в том. Я обняла мальчика и держала его, покуда кашель не прошел. Тогда он меня оттолкнул и молча откинул голову. Кэтрин тоже перестала плакать, чинно села против него и глядела на огонь.

— Как вы чувствуете себя теперь, мастер Хитклиф? — спросила я, выждав минут десять.

— Хотел бы я, чтобы она себя так чувствовала, — ответил он, — злая, жестокая девчонка! Гэртон никогда меня не трогает, он ни разу в жизни не ударил меня. А мне было сегодня лучше — и вот… — Голос его дрогнул, он всхлипывал.

— Я тебя не ударила! — пробормотала Кэти и прикусила губу, не давая воли новому взрыву чувств.

Линтон стонал и вздыхал, точно в сильном страдании, и тянул так с четверть часа; нарочно, видно, чтобы привести в отчаяние свою сестру, потому что каждый раз, когда он улавливал ее приглушенное всхлипывание, в его голосе звучала новая боль и волнение.

— Мне жаль, что я причинила тебе вред, Линтон, — сказала она наконец, не выдержав терзания. — Но со мной ничего бы не сделалось от такого легкого толчка, и я не думала, что он может повредить тебе. Но ведь он тебе не очень повредил — не очень, Линтон? Не могу же я уйти домой с мыслью, что сделала тебе зло. Отвечай же! Говори со мной!

— Я не могу говорить с тобой, — прошептал он. — Ты так сильно толкнула меня, что теперь я не усну всю ночь, задыхаясь от кашля. Если бы и с тобой так бывало, ты бы знала, что это такое, но ты будешь преспокойно спать, пока я тут мучаюсь один-одинешенек. Хотел бы я посмотреть, как бы ты сама проводила такие страшные ночи! — И он громко расплакался от жалости к самому себе.

— Если страшные ночи для вас — привычное дело, — сказала я, — значит, не из-за барышни вам не спиться; не приди она вовсе, вы спали бы ничуть не лучше. Впрочем, так это или не так, она больше не станет вас тревожить, и, может быть, вам будет покойнее, когда мы уйдем.

— Уйти мне? — спросила печально Кэтрин, склоняясь над ним. — Ты хочешь, чтобы я ушла, Линтон?

— Ты не можешь изменить того, что сделала, — ответил он сердито, отшатнувшись от нее, — или изменишь только к худшему: разволнуешь, и у меня поднимется жар.

— Значит, мне лучше уйти? — повторила она.

— Во всяком случае, оставь меня в покое, — сказал он, — не переношу, когда ты много говоришь.

Она медлила и еще несколько томительных минут не сдавалась на мои уговоры уйти; но так как он не заговаривал и не глядел на нее, она в конце концов направилась к двери, и я за ней. Нас заставил вернуться громкий стон. Линтон сполз с кресла и нарочно бился на полу перед огнем, точно скверный избалованный ребенок, решивший доставлять всем вокруг как можно больше огорчений и тревоги. По всему поведению мальчишки я сразу поняла его натуру и видела, что было бы безумием потакать ему. Но мисс Кэтрин не разобралась: она в ужасе кинулась назад, стала на колени, и плакала, и ласкала его, и уговаривала, покуда он не утих, потому что стал задыхаться, никак не из сожаления, что огорчил ее.

— Я положу его на кушетку, — сказала я, — и пусть катается по ней, сколько ему угодно: не век же нам стоять и смотреть. Надеюсь, вы теперь убедились, мисс Кэти, что не тот вы человек, который может его исцелить, и что причина его болезни не в нежных чувствах к вам. Ну его совсем! Идем. Как только он увидит, что рядом нет никого, кто стал бы обращать внимание на его дурь, он будет рад полежать спокойно.

Она положила подушку ему под голову, поднесла ему воды; он оттолкнул стакан и беспокойно заерзал на подушке, точно это был камень или полено. Кэти попробовала положить ее удобней.

— Так я не могу, — сказал он. — Слишком низко голове.

Кэтрин принесла вторую подушку и положила их одна на другую.

— А так слишком высоко, — заворчал неугомонный.

— Как же мне устроить? — спросила она в отчаянии.

Он свесился к ней, когда она стояла возле кушетки, пригнув одно колено, и не нашел ничего лучшего, как опереться на ее плечо.

— Нет, так не годится! — сказала я. — Хватит с вас подушки, мастер Хитклиф. Барышня и так потратила на вас слишком много времени: мы больше не можем сидеть тут и пяти минут.

— Можем, можем! — оборвала меня Кэти. — Теперь он хороший и терпеливый. Он понял наконец, что этой ночью я буду куда несчастней его, если поверю, что ему стало хуже из-за моего прихода, и что я не посмею поэтому прийти еще раз. Скажи правду, Линтон, — я ведь и в самом деле больше не должна приходить, если причинила тебе вред.

— Ты можешь приходить, чтоб лечить меня, — ответил он, — ты должна приходить, потому что ты в самом деле причинила мне вред: очень большой — ты это знаешь! Когда вы пришли, я не был так плох, как сейчас, — ведь не был?

— Но вы сами себя довели до беды плачем и капризами.

— Ничего я тебе не сделала, — сказала его двоюродная сестра. — Во всяком случае, теперь мы будем друзьями. И я тебе нужна: ты хочешь, чтобы я иногда навещала тебя, правда?

— Я же сказал, что хочу, — ответил он нетерпеливо. — Сядь на кушетку и дай мне опереться на твои колени. Так мама сидела со мной — целыми днями. Сиди тихо и не разговаривай, но можешь спеть мне песню, если умеешь петь; или читай наизусть какую-нибудь длинную интересную балладу — из тех, которым ты обещала меня научить; можно и какой-нибудь рассказ. Но лучше балладу. Начинай.

Кэтрин прочитала самую длинную, какую знала на память. Это занятие очень понравилось обоим. Линтон захотел прослушать вторую балладу и затем еще одну, не считаясь с моими настойчивыми возражениями. Так у них тянулось, пока часы не пробили двенадцать и мы услышали со двора шаги Гэртона, вернувшегося пообедать.

— А завтра, Кэтрин? Ты придешь сюда завтра? — спросил Хитклиф-младший, удерживая ее за платье, когда она нехотя поднялась.

— Нет, — вмешалась я, — ни завтра, ни послезавтра.

Но Кэтрин, видно, дала другой ответ, потому что лицо у Линтона просветлело, когда она наклонилась и что-то шепнула ему на ухо.

— Завтра вы не придете и не думайте, мисс! — начала я, когда мы вышли во двор. — И не мечтайте!

Она улыбнулась.

— Ох, я приму верные меры, — продолжала я. — Тот замок починят, а больше вы никаким путем не улизнете.

— Я могу перелезть через ограду, — рассмеялась она. — Мыза — не тюрьма, Эллен, и ты при мне не тюремщик. А кроме того, мне без малого семнадцать лет, я взрослая. И я уверена, что Линтон быстро поправится, если мне дадут за ним ухаживать. Я старше его, ты же знаешь, и умнее: я не так ребячлива. Я очень скоро научусь направлять его, куда захочу — исподволь, лаской. Он красивый, славный мальчик, если ведет себя хорошо. В моих руках он станет просто прелесть какой! Мы никогда не будем ссориться — ведь не будем? — когда привыкнем друг к другу. Он тебе нравится, Эллен?

— Нравится?! — вскричала я. — Молокосос, заморыш, да еще с прескверным характером. К счастью, как полагает мистер Хитклиф, он не доживет до совершеннолетия. Я даже не уверена, дотянет ли он до весны. Если нет, не велика потеря для его семьи. И счастье для нас, что отец забрал его к себе: чем мягче бы с ним обращались, тем он становился бы назойливей и эгоистичней. Я рада, что он вам не достанется в мужья,