что тебе хочется знать, Учитель?
Великое Солнце посмотрел на меня и лукаво засмеялся.
– Да ничего, – ответил он. – Я знаю тебя, Юрий Гордеев.
Я промолчал. Меня охватило ощущение неминуемой опасности, как на американских горках.
– Ты пришел сюда не с миром, адвокат и полицай, а чтобы шпионить за мной, – продолжил Солнце. – Надеешься, что выйдешь отсюда?..
– Йа-йа, – ответил я, немедленно оскорбившись за полицая. – Натюрлих...
После чего «жрецы», повинуясь знаку Учителя, без слов скрутили меня и отволокли в какой-то сарай неподалеку от дома, бросили на сено и заперли дверь.
Судя по голосам, они удалились, не став меня караулить.
Какое-то время ушло на то, чтобы освободиться от веревок. Затем я размялся и попытался выбраться из сарая. К сожалению, не обнаружил в нем никаких щелей, а также инструментов.
Я прилег на сено и стал думать, что будет со мной дальше. Убивать им меня вроде не резон... Слишком шумно... Может, хотят потянуть время? Не понимал я смысла заточения. Но мириться с ним все равно не хотел, даже если предположить, что я находился в относительной безопасности.
В голове у меня стало мутиться, и тут я понял, что чаек был непростой. Прокляв свою непредусмотрительность, стал бороться со сном, но безуспешно – скоро и несколько долгих часов метался в страшных кошмарах, более всего напоминавших картины Апокалипсиса.
– Юрий! – Сквозь сон услышал голос, и лодка, на которой я плыл, стала сильно раскачиваться и черпать бортами воду. – Юрий!
С трудом я очнулся и увидел над собой мутное пятно. С усилием сфокусировав взгляд, я увидел, что это Игорь.
– Что? Что такое? – сказал я.
– Вставай, пока все спят! Не знаю, что там у вас случилось, но тебе надо уходить. Ты здесь чужой и не обязан жить по нашим законам. Я знаю, тебя хотели на две недели посадить на хлеб и воду, ты, наверное, что-то не то сказал, на язык ты невоздержан... Но я чувствую себя виноватым. Это я тебя сюда привел... Ты мне понравился, Юрий, так что возвращайся домой, брат, и прости нас.
– Да чего там, – пробормотал я, – чего там...
С помощью Игоря поднялся, осторожно вышел из сарая и, махнув ему рукой на прощание, похромал вниз с холма. Занималось промозглое сырое утро, на небе плыли тучки. Я еще плохо соображал. Оглянувшись, увидел, что Игорь остался стоять у риги. Бедный парнишка, ему, должно быть, здорово влетит...
Ковылял я долго, чтобы меня не было видно, забрел в лес. До станции было далековато, и я намеревался выйти к какой-нибудь деревне и там поймать попутную машину, – к счастью, Игорь принес мои деньги из «общего котла». Однако в лесу на меня накатил второй приступ сонливости, и, едва соображая, я заполз в ложбинку между кустами и забылся.
Проснулся уже ближе к вечеру. Одежда отсырела, весь я был грязный, в волосах солома... Вместо пугала на огороде можно работать. На лбу вздулась большая шишка, а вот где я ее заполучил... Скорее всего «жрецы» постарались. Впрочем, я совершал свое бегство в таком состоянии, что вполне мог лбом деревья сшибать.
Я быстро вышел к селу, где мне указали дорогу на станцию. Когда я брел по ней, меня догнал старичок на телеге.
Телега скрипела, над головой шумели березы, росшие по обеим сторонам дороги, пели птички, одним словом, жизнь снова была прекрасна. По мере удаления от христианских братьев она становилась все прекрасней и прекрасней, и я не успел поразмыслить над этим феноменом, как мы доехали до станции.
Глава 8
Степа знал, что он проклят. Знал с самого раннего детства.
От него никто и не скрывал, что он появился на свет как воплощение горя, унижения, боли...
Началось это несчастье намного раньше, задолго до его рождения.
Перспективный молодой человек из приличной семьи обещал одной комсомолке на ней жениться, да так и не женился. Родители не разрешили. А комсомолка, помаявшись, перетерпев семейные скандалы, удержалась от аборта и родила дочь. От родителей пришлось уйти в общежитие. Жила скудно, тяжело. Дочку в первое время даже брала с собой в цех, потому что кормить надо, пеленать, а в общаге оставить не на кого.
Месяца через три дали место в яслях.
Через год один симпатичный дядечка, продолжая приятное знакомство, предложил переехать к нему в коммуналку. Естественно, ни о какой дочке и речи не могло быть. Девчонку Зиночку отдали в интернат.
Когда у матери пошли собственные дети, о Зинке забыли напрочь. Так бы она и выросла без роду и племени, если бы не бабушка.
Шестидесятилетняя бабушка, похоронив мужа и оставшись одна, вспомнила о брошенной внучке. Наверное, совесть ее перед лицом смерти замучила. А может быть, обида на дочь, которая даже на похороны отца не соизволила явиться. Так или иначе, забрала она Зинку из интерната.
– Мне, – говорит, – одной страшно ночевать. Вдруг худо станет. Некому и стакан воды поднести. Вы меня из-за квартиры уморить можете. Отравите, – вздыхала она, заглядывая дочери в опущенные глаза. – А Зинка – звереныш. Ее приголубить – она за кусок хлеба да за ласку по-настоящему любить будет. До конца!
Забрала мать Зинку из интерната, привезла к бабушке. Вот так они и познакомились, когда Зинке уж было лет пятнадцать. Красивая девица, но странная. Той особой детдомовской странностью, которая появляется, когда дети растут без семьи, без присмотра и добра. Одинокая, всегда готова отразить нападение, равнодушная к боли и лишениям, к трудностям. Молча пришла, убралась в квартире, нажарила картошки...
Сперва бабушка исподлобья присматривалась к Зинке. Вроде бы испытывала, примерялась. И скоро определила – Золушка! Самая натуральная.
Утром до школы успевает квартиру убрать, приготовить обед. Придет после уроков – покормит лежачую старуху, читает ей вслух газеты, бельишко постирает. И все тихо, покладисто.
Мало-помалу притерлись друг к другу – бабушка и внучка.
Зинкина мать несколько раз приходила, приносила годовалого братика на две недельки, когда они с мужем ездили в санаторий. И это Зинка осилила...
Бабушка оценила и прописала у себя в однокомнатной квартирке. Со словами:
– Зинка, ты у меня душа добрая, но глупая. На тебе все ездить будут, обдирать тебя. Но ты учись. Учись свое держать. Мою квартиру никому не давай. Это только для тебя! Запомни! Мать не пускай. Тебе тут жить... Замуж выйдешь, детей нарожаешь...
Полупарализованная старуха во всем руководила Зинкой. Лет с шестнадцати стала выгонять ее «дружить» с мальчиками.
– Сегодня же воскресенье! – кричала она на внучку. – Почему ты на танцы не идешь?
– Платья нету, – огрызалась Зинка. – Да и туфлей нет.
– Вот выйдешь замуж, будут у тебя и туфли.
– На танцах замуж не выходят.
– Мне лучше знать. Собирайся! Оставь меня и уходи. До одиннадцати не возвращайся!
Первыми заметили слоняющуюся по дворам девушку местные хулиганы. И оценили по достоинству – сразу же бесцеремонно полезли лапать и хамить.
Зинка уже в ранние годы, в детском доме, умела постоять за себя. Дралась серьезно, сильно.
Этим и покорила всю окрестную шпану.
Они влюбились в нее. Все. Но ухаживать имел право только один. Невысокий широкоплечий крепыш, фиксатый, приблатненный... Он воровал и от всякого «улова» приносил своей «крале» подарки – шариковые ручки, меховые шапки, перчатки и даже зимние сапоги.
Зинке неудобно было отказывать, но и носить было страшно и стыдно. Она принимала, благодарила, относила домой и прятала под диван.
Благо, бабушка была уже почти всегда в забытьи, не видела, не замечала ничего вокруг. Только по
