– Иди...

Николай посмотрел на небо. Как хорошо, что сейчас не полнолуние и серп луны показывался между облаков только на несколько секунд.

Он направился к пристройке, где жила ТА женщина.

Женщины, да и мужчины, у которых в семье случилось большое горе, не спят ночами. Не спала и исполнительница казни. О чем она думала? Может, о своем муже, брате, детях? Николай не знал, да и знать не хотел. Его на эту войну не приглашали. И она эту войну не затевала. Оба они были ее рабами. Но она свободным рабом войны, он – пленником. И потому незримая черта неравенства делила их общее человеческое сущее на две части, на две чаши. А весы колебались вне зависимости от них самих. Сегодня на чаше Николая было больше.

У входа стоял бак с водой. Эту воду он наносил сам. Ее использовали, чтобы поить птицу. Николай отвернул кран, и она побежала в выдолбленную ложбинку. Когда воды наберется с небольшое озерцо, звук падения струи станет ясно слышен в тишине ночи.

Не успело собраться достаточное количество, как кто-то тронул его за плечо! Николай захватом с поворота бросил неожиданного свидетеля на землю и, взмахнув крышкой банки, полоснул по тому месту, где должно было находится горло. Человек без крика повалился на землю, и в тишине забулькало. Человек с перерезанным горлом заперхал, выбрасывая вверх фонтаны черной, блестящей крови.

– О, господи... – прошептал Николай.

Это был полоумный Женя.

Но осознавать содеянное времени у него не было. В темноте угасает зрение, развиваются другие чувства. Николай услышал, как скрипнула кровать.

Женщина услышала непонятный звук на пороге.

Их отделяла друг от друга только ситцевая занавесь на двери.

Капала в ложбину вода.

Булькала кровь.

Женщина вышла. Увидела непроглядную черноту ночи. Почувствовала запах двора. Разошлись облака, и молодой месяц осветил двор. Длинные тени тянулись по земле, причудливо преломляясь и создавая фантастический лабиринт. Все они были неподвижны. Все, кроме одной. Эта тень раздробилась и накрыла ее.

Это было последнее, что увидела женщина на земле.

В длинной мрачной подворотне по пути с улицы в следственный корпус Бутырского следственного изолятора, в зале, где принимают передачи, родственники и друзья задержанных обменивались новостями, готовили передачи, записывались в какие-то очереди. Древняя старуха, видать помнившая еще дореволюционные порядки, шамкала беззубым ртом и все спрашивала у каждого проходящего:

– А погонят-то их, чай, по Владимирке? Завсегда тут гнали. И сейчас... Соколика-то мово...

– Куда гнать-то будут? – смеются над ней молодые бычки с бритыми затылками.

– Знамо дело, – поучает их бабка, – в Сибирь, на каторгу... Мой-то соколик соседу... душу отпустил. Грех на себя принял. Прости его, Господи, и помилуй...

– Муж? – мимоходом поинтересовался Гордеев.

Он хотел обрадовать старушку известием, что таких престарелых, как правило, отпускают под подписку. Да и осуждают... Как малолетних.

– Прапраправнук! – обрадовалась и зашевелилась старушка, почуяв в Юрии чиновного человека. – Такой умница! Такой добрый! И вот – на тебе! Не сдержался! Это у него в крови! И папенька-то мой, и муженек мой крутенек был, раскулачивали всю губернию! И сынок три войны прошел, скока кровищи-то пролил! И финской, и германской, и корейской... Страсть. Внучок тоже – и Вьетнам прошел, и Анголу. Весь род у нас такой. Ты бы заступился за него, а? Молодой он совсем. А сила играет. Его бы на войну, а тут... Уж я бы... Я бы помолилась за тебя. Я уже скоро перед Богом стану. Дойдет моя молитва. Вот те крест!

То, что Гордеев не проскочил равнодушно мимо, что выслушал деревенскую столетнюю бабку, издалека приковылявшую на защиту своего крутого дальнего потомка, обратило на него внимание всех собравшихся. Те, что давно тут или не в первый раз, конечно, сразу распознали в нем официальное лицо. Хотя бы по тому, что он без сумки с передачей, что он, никого ни о чем не спрашивая, сразу направился к ступенькам в следственный изолятор, по уверенному и спокойному выражению лица. Он был человеком с другой стороны баррикад. А новенькие потянулись поближе, послушать, что посоветует, что подскажет опытный человек?

– Бог поможет, обязательно поможет. – Гордеев погладил руку старухи. – И люди добрые не оставят в беде.

– Не оставят, – сразу заплакала старуха. – Люди добрые... Они все простят. Он же не со зла... А по надобности. По бедности нашей. По нищете. Вот и позарился. Дело-то молодое... Кровь играет!

– Вы знаете, куда передачу сдавать? – поинтересовался Гордеев.

– Да она тут уже неделю кантуется, – угодливо сообщил верткий и чумазый цыганенок. – Один день на станции милостыню собирает, с другими старухами дерется, а потом тут сидит. И всем плачется.

– Кыш отседа, кыш, чертененок! – старуха замахала на него руками. – А то перекрещу!

– На мне крест есть! – показал цыганенок. – А на тебе нету! Крест покажи! Покажи крест!

– Заберите ребенка, – строго приказал Гордеев толпе слушателей, собравшихся вокруг него. – Ну-ка, брысь, пока я тебя не отправил в приемник-распределитель!

– И мент – нехристь! – взвизгнул цыганенок. – Мне мамка говорила, что они бесы!

– Уберите ребенка! – повторил Гордеев.

Нахальный цыганенок исчез, а толпа осуждающе, исподлобья оглядела Гордеева с явным недоброжелательством.

– Чужой ты человек, – отвернулась от него и шамкающая старуха. – Не любишь детей.

С неприятным осадком на душе Юрий поднялся в следственный корпус.

Каземат он и есть каземат.

А вот, наконец, и мрачный широкий, как зал, коридор, выкрашенный зеленой масляной краской. По обе стороны почти квадратные двери, за каждой из которых отдельный кабинет для допросов.

Адвокат Гордеев представился ответственному дежурному по корпусу, и тот провел его в кабинет к Антоненко.

– Присоединяйся. – Борис, по всей видимости, уже давно беседовал с обвиняемым.

– Привет! – Юрий сел на стул и снова, как и в прошлый раз, бросил Игорю пачку сигарет.

Уставший Игорь Игнатьев, расслабленно сидевший у стены напротив следователя, благодарно улыбнулся адвокату, сверкнув под лампочкой голым белым затылком.

Следователь недовольно хмыкнул, но промолчал. Продолжил прерванный допрос:

– Ты по-прежнему утверждаешь, что нанес потерпевшему единственный удар?

– Смертельным был единственный удар, – уклончиво ответил Игнатьев, поглаживая наголо стриженную голову своими тонкими музыкальными пальцами.

– Хорошо, – задумался Антоненко. – Давай-ка отработаем мотивировку преступления. Месть... Мне это не кажется убедительным. Ну... Во-первых, ты не знал судью. И не мог знать. Это очевидный факт.

– Я же говорил, что мстил не за себя, а за друга.

– За какого? За того, которого тут же отпустили в зале суда? Во-первых, ты даже не знаешь его имени! И адреса не знаешь. А во-вторых... Жестокий суд! Вы только подумайте! Это же надо? Дяденька своровал, а его!.. – иронически «возмутился» Антоненко. – Судья-изверг... освободил в зале суда! Ну как тут остаться равнодушным? Да у любого человека вскипит! Вот наш добрый молодец и решил мстить. Тут же! Не отходя от кассы! – Борис был возмущен тем, что его принимают за дурака. – За что ты мстил? Кому?

– Я уже говорил. В его лице я мстил всей системе. Экономической, политической...

– Ты хочешь пройти по политической статье? – усомнился следователь. – Диссидентское время кончилось.

– Мне все равно. Я убил судью Бирюкова. И в любой момент могу доказать это.

– Валяй! – милостиво разрешил добрый следователь. – А мы с радостью тебя поддержим.