– Я тоже пытался узнать, с какого номера он кинул эту картинку, – объяснил парень. – Но у него, видимо, блокировка. Антиопределитель, или как он там называется.

– Ты должен был меня убить? – спросил Турецкий.

Парень едва заметно усмехнулся:

– Обижаете. Я ведь не мокрушник. Мы с ним сразу договорились, что никаких мокрых дел. Он сказал, чтоб я хорошенько пересчитал вам кости. Он сказал, что действовать нужно осторожно и решительно, но... – парень вздохнул. – Но я вас недооценил.

– Это точно, – подтвердил Турецкий. – А по телефону угрожал мне тоже ты?

– По телефону? Вам? – Парень удивленно поднял брови. – Когда?

Александр Борисович небрежно махнул рукой:

– Ладно, не важно. – Затем внимательно посмотрел на парня и вдруг спросил: – Ты ведь, кажется, сказал, что не знаешь своего хозяина?

Парень покачал головой:

– Нет.

– И имени своего он тебе не называл?

– Да нет же!

– Тогда почему ты назвал его Соха?

Парень уставился на Турецкого, но затем, ухмыльнувшись, качнул головой:

– А, это? Это он мне сам сказал. Чтоб, значит, я его Сохой называл. Я его спросил: как мне, говорю, вас называть? Как к вам обращаться? Он засмеялся и отвечает: «Зови меня Соха. Меня так в детстве во дворе дразнили». Ну вот.

– В детстве, значит. – Александр Борисович задумался. – Интересно... Ладно, голубь, пора ехать. Думать будем позже.

– Погодите. Как ехать? Вы же обещали меня отпустить!

– А вот это уже вранье, – спокойно сказал Турецкий. – Никогда я тебя, Жуков, отпускать не обещал. Ты ведь Жуков? Или это тоже кличка?

– Жуков, – хмуро отозвался парень. – Но вы ведь сами пообещали, что если я вам все расскажу, то в камеру меня не отправите.

– Я обещал, что пистолет к делу не присовокуплю. А за мои опухшие глаза и за испорченные круассаны ты ответишь. По всей строгости закона.

Парень обиженно отвернулся к окну, нахохлившись, как воробей, и за всю дорогу не сказал больше ни слова. Впрочем, Турецкому было о чем подумать и без него. Уж очень сильно кличка таинственного босса Соха была похожа на бранное слово, которым Боровский – в пересказе Андрея Полякова – обозвал того, кто ему «пакостит».

Ночи в камере были темные и душные. Больше всего Генриха Игоревича угнетала эта вечная духота. И еще – запахи. Они витали по камере день и ночь: отвратительные запахи мужского пота и грязных носков, смешанные с крепким духом, вылетающим из раскрытых ртов храпящих сокамерников.

Теснота камеры также угнетающе действовала Боровскому на нервы. Порой ему казалось, будто его связали по руками и ногам и запихали в вонючий мешок, из которого ему никогда уже не выбраться. А иногда появлялось еще более страшное ощущение – словно рот, горло и легкие ему забили грязной ватой, и тогда он начинал кашлять, пытаясь очиститься от этой ваты, и кашлял так несколько минут подряд – к большому неудовольствию сокамерников.

Все это – и неприятные запахи, и теснота, и невозможность уединиться – напоминало Генриху Игоревичу армию. Только здесь было намного хуже. Сокамерники его не трогали. Первое время они с любопытством пялились на него, что бы он ни делал, и то и дело приставали с идиотскими вопросами. Один из них – бывший бухгалтер, севший за махинации, – как-то спросил:

– Слушайте, а правда, что некоторые олигархи вшивают себе в член бриллианты?

– Не знаю, – вяло ответил Боровский.

– А вы?

– Я – нет.

– Жаль, – с видимым разочарованием вздохнул бухгалтер. – Были б у меня такие деньги, я бы вставил себе камни везде, где только можно. В член, в зубы... Это надежней, чем хранить камушки в банке.

– Ага, – весело отозвался другой сокамерник – рослый волосатый детина, сидевший по подозрению в вымогательстве. – До тех пор, пока кто-нибудь не узнает! А как узнает, так вырвет тебе зубы вместе с челюстью. Да и член оторвет, чтобы долго не возиться!

Нельзя сказать, чтобы общество сокамерников сильно раздражало Генриха Игоревича. Порой он даже вслушивался в их тихие беседы и находил в этом определенное удовольствие. Он уже отвык от бесед простых людей, которые делятся друг с другом своими горестями и обидами. Обсуждение бизнес-планов и мест, где можно отдохнуть на широкую ногу, обмен колкостями и остротами – вот из чего в основном состояли беседы бизнесменов. Здесь же все было иначе. В камере сидели люди, которых привела сюда общая беда. Беда, которая нисколько не сплотила их, но придала их мыслям и взглядам на мир какое-то общее выражение, превратив их почти что в родственников.

Иногда у Генриха Игоревича возникало острое желание присоединиться к этим разговорам. Но он боялся, что, втянувшись в диалог, он вынужден будет рассказать этим людям о себе, а значит, почти наверняка потеряет свою хрупкую независимость, и уже не сможет уберечь от этих чужаков единственное, что у него осталось своего – душу, населенную тенями родных и близких ему людей. Поэтому Боровский не только избегал расспросов, но и сам не лез никому в душу. Он был сам по себе.

По ночам Генрих Игоревич спал плохо. Засыпал он быстро, но спустя пару часов просыпался, словно от внезапного окрика, и потом уже не мог уснуть до самого рассвета, лежа на своей жесткой постели и таращась в черный потолок.

Однажды жулик-бухгалтер, которому никак не давал покоя тот факт, что он сидит в одной камере с олигархом, вновь пристал к нему с расспросами.

– Послушайте, – обратился он к лежащему на нарах Боровскому, – послушайте, а правда, что вы стали банкротом?

– Да. Наверное, – равнодушным голосом ответил ему Боровский, зная, что, если промолчать, бухгалтер никогда не отстанет.

– И у вас ничего нет? – с тайным восторгом, или это только показалось Боровскому, уточнил бухгалтер.

– Почти, – ответил Генрих Игоревич.

Бухгалтер вздохнул.

– Надо же, как жизнь повернулась? – с фальшивым сочувствием произнес он. – А небось, мнили себя хозяином России. Небось, думали, что можете делать все, что захотите, и никто никогда не схватит вас за руку. Интересно, что это за ощущение такое?

– Какое?

– Ну чувствовать себя хозяином жизни? Я, допустим, всегда ощущал деньги как обузу. Ну, в том смысле, что от них всегда исходила опасность. Риск, понимаете? Так ведь мои тысячи были в сравнении с вашими миллиардами просто жалким мусором. Интересно, вы относились к своим миллиардам как к деньгам? Или они были для вас голой абстракцией?

– Когда как.

Бухгалтер покачал головой:

– Уф-ф!.. Аж дух захватывает, как подумаю, какими суммами вы ворочали. Хотел бы я побыть в вашей шкуре. Не в теперешней, конечно, а в той, бывшей... Когда у вас в кармане был целый мир.

Боровский никак не отозвался на эту реплику. Тогда неуемный бухгалтер продолжил свою трескотню:

– По телику говорят, что Риневич был вашим другом. И как вас только угораздило его убить, а? Неужели большие деньги и впрямь делают из людей зверей? Неужели, чтобы стать богатым, нужно и в самом деле продать душу дьяволу? – Он прищурился и внимательно посмотрел на Генриха Игоревича. Затем добавил не без злорадства в голосе: – Теперь вам дадут лет двадцать, и выйдете вы на волю измученным