Убийца входит — я не знаю, сколько их было, — и просит, настаивает, требует какие-то документы, снимки или еще черт его знает что. И в какой-то момент моя пациентка решает удрать: она бежит из гостиной в коридор и… — Розовский вскочил с кресла и побежал к двери. Замер с поднятыми руками, — …и ее настигает страшный удар. Нож или, если хотите, кинжал, вонзился под левую лопатку и перерубил дугу грудного позвонка! Он был брошен с расстояния не менее двух метров. А вы знаете, какой скорости может достичь нож, брошенный с такого расстояния? Десяти — двенадцати метров в секунду! А девчонка-то наша весила не больше 45 килограммов, ее этим ударом внесло в кухню. Ну, скажите, зачем ей надо было бежать на кухню? Не чаем же она их собиралась угощать!

— Рома, но ведь он должен быть профессионалом, этот убийца!

— Вот-вот, Саша, правильное слово. Этот человек — профессиональный убийца! Этого человека учили убивать! Ищите его среди охотников или циркачей. А может быть, военных?

Школьные друзья и подруги Ким, студенты юридического факультета, работники магазина «Тысяча мелочей», жители дома над этим магазином… В кабинет Грязнова на Петровке, 38, оккупированный мною в восемь часов утра, один за другим входили люди, свидетели по делу. Никто из них не был свидетелем в прямом смысле, но по нашему закону любое допрошенное следователем лицо — свидетель.

— Ты, Сашок, как наш участковый зубной врач, — издевается надо мной Грязнов, — десять минут — зуба нет — следующий! И очередь у тебя как в районной поликлинике — с полкилометра.

Сам я себе напоминаю заводную игрушку, которой задали программу — вопрос, ответ, вопрос, ответ, подпишите… Я спешил. Я ждал, что вот сейчас откроется дверь, войдет еще один свидетель и скажет… Но все говорили одно и то же, порой даже одинаковыми словами, и не было ни фразы, ни слова, за которое можно было уцепиться — стоп, вот оно! — снова: вопрос, ответ, подпишите… Обычная школьница, обычная студентка. Она и на юридический пошла лишь потому, что не обладала способностями ни к математике, ни к физике, ни к пению, ни к рисованию. Лишь в одной сфере она была компетентна — в сфере сексуальных отношений.

— Ничего себе девка, за один год семерым дала, — резюмировал Грязнов.

— «Восьмерым», — уточнил я про себя, раздражаясь.

Вслух же сказал, внимательно изучая угол стола:

— Возьми этих семерых в оперативную разработку. Мне нужно знать о них все. Не могу же я допрашивать подозреваемых вслепую. И второе, не в службу, а в дружбу: допроси, пожалуйста, Лагину, мать Ким. Сегодня она должна прилететь из Якутска. Матери знают о дочерях больше, чем отцы: особенно в интимных связях. А я еду в прокуратуру.

Закроюсь на ключ, чтобы никакая собака мне не мешала. Мне нужно просмотреть все, что вы собрали за эти дни, составить донесение генеральному прокурору и план следствия…

Но ничего этого мне сделать не удалось — в Московской прокуратуре был большой хипеж. На нашем прокурорском языке это означает, что начальство проводит очередную внутриведомственную проверку. На этот раз в силки попался прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев. Кто-то донес Пархоменко, что Моисеев устроил сабантуй в кабинете криминалистики.

Зампрокурора Москвы Пархоменко дрожал от страха: вдруг наверху узнают о пьянке, и притянут этот факт к криминальной смерти практикантки. В стране разгоралась невиданная противоалкогольная кампания. Постановления партии и правительства требовали наказывать руководителей ведомств, которые допускают выпивки на рабочих местах.

— Александр Борисович, кто был организатором этой безобразной пьянки во вторник? — Пархоменко спросил это с таким выражением, как будто речь шла об организации по крайней мере Большого ограбления поезда.

— Совершенно случайно… Мы…

— Случайно? Тогда я вам назову зачинщика: Семен Семенович Моисеев.

— Ну, что вы, Леонид Васильевич. У товарища Моисеева больна печень. Он — непьющий.

В таком духе шли, вероятно, «допросы» и других участников нашего сабантуя. Меня беспокоило одно: спросит ли Пархоменко что-нибудь о Ким. Но я надеялся, что о моем приключении никому не известно.

— Кроме того, работы у меня по горло. И отвлечение меня от дел, контролируемых высшими партийными органами, противоречит установкам партии об укреплении дисциплины, — добавил я, демонстрируя свои достижения в искусстве демагогии.

Он нервно повел ушами и распрямил лоб от морщин.

— Почему вы меня так не любите, Турецкий? — расстроено спросил шеф.

«— Ну, Леонид Васильевич, вы не Ромео, а я не Джульетта! Почему я вас должен любить?

— Глаза Пархоменко холодно сверкнули за стеклами очков:

— Идите работайте, товарищ Турецкий…

В результате этой хреновщины всем было рекомендовано молчать о происшедшем, а Пархоменко издал распоряжение об изъятии практикантов из ведения Моисеева и передаче их под начало товарища Меркулова.

На моем столе лежала гора документов — материалов по делу Ким Лапшой было собрано гораздо больше, чем я предполагал. Но гораздо меньше, чем требовалось, чтобы схватить убийцу за горло. Я знал, что найду его сам, один. Я не думал о том, что их было двое, они слились у меня воедино, мне казалось, что я могу узнать его на улице…

Одному Богу было известно, как я ошибался.

А сейчас мне надо было сортировать эту гору бумаг, подшивать их на специальном станке в глянцевый картон, нумеровать страницы.

Несколько листочков — Меркулов еще в пятницу опросил практикантов. Твердый почерк Светланы Беловой: «Учились в разных группах, я ее совсем не знала, только видела на общих лекциях… Вчера ночью я вернулась домой около трех часов ночи. При необходимости этот факт может быть подтвержден». Мне стало немножко обидно, что Лана назвала это «фактом». А что она должна была сказать — что в ночь убийства спала со следователем, который ведет это дело? И вообще зачем Меркулов задавал вопросы такого рода — «Что вы делали в день совершения преступления?» — студенткам, как будто их можно было подозревать в причастности к убийству. Но мне надо было поговорить с Ланой все равно, ведь теперь мы знаем, как выглядят преступники, она умная, цепкая, может, она что-то вспомнит — случайную встречу в университетском буфете, — на спортивной площадке, в клубе.

Все мои попытки заполучить Лану были тщетны. Каждый раз, когда я заглядывал в кабинет Гречанника, где она просто осела, помогая Жозефу с делом о взрыве в метро, у ее стола кто-нибудь стоял. На ней был темно-синий костюм и белая крахмальная блузка. И строгость одежды еще больше подчеркивала необыкновенную соблазнительность всего облика. Я сильно подозревал, что Гречанник, а иногда и сам Пархоменко, просто искал повод, чтобы подойти и заговорить с ней, давая очередную ненужную инструкцию. Она выслушивала их очень серьезно, но в ее зеленых глазах я угадывал легкую иронию — Лана, безусловно, знала силу своей привлекательности.

В конечном счете мне это кобелирование надоело. Я прервал его самым примитивным образом. Набрал номер Гречанника и гаркнул в трубку:

— Белову в кабинет Турецкого.

По-моему, Гречанник неразобрался, кто звонит…

Она стала у двери, постукивая авторучкой по ладони. Не знаю, сколько бы тянулось наше молчание, если бы Лана, наконец, не спросила своим низким голосом.

— Можно, я сяду?

Она улыбнулась, и мне захотелось сейчас же поцеловать ее. Вместо этого я должен был задавать ей вопросы, а она — отвечать на них, и мы исправно выполняли свои обязанности, думая совсем о другом, о том, что было и будет с нами — с ней и со мной, когда все пройдет — неприятность и горе, и останется одно счастье.