увидел обширную комнату, напоминающую музей. На стенах было развешано старинное оружие, блестящие рыцарские латы, какие-то ржавые цепи, обручи и прочие ценности непонятного назначения.

Чтобы не дать себе расслабиться, Турецкий производил в уме нехитрые расчеты: прикинул время дороги, скорость движения, и у него выходило, что от павильонов Книжной ярмарки они отъехали примерно на тринадцать — пятнадцать километров. Но вот в каком направлении, это загадка: на север, восток или запад? Точно — не на юг, иначе бы пришлось снова Майн переезжать…

А его между тем усадили на тяжелый деревянный стул, наручниками, как в самых дешевых детективах, прихватили запястья снизу, на спинке стула, и направили в лицо яркий сноп света — от пятисотсвечовки, наверно. В то время как само помещение окунулось во мглу. У Саши мгновенно заслезились глаза, но ничем помочь оно себе не мог. Разве что плотно зажмурить веки. Но яркий розовый свет пробивался и сквозь них. Совсем худо дело, подумал он, так ведь и ослепнуть…

Его грубо дернули за плечо, но Саша лишь ниже уронил голову, спасаясь от света.

— Ну-ка подними его! — раздался чей-то новый голос, уже без акцента, явно московского происхождения, с растянутым «а».

Резкий удар в ухо, едва не оглушил.

— Идиот! — крикнул все тот же. Саша раскрыл глаза, но ничего не увидел из-за слепящего света, он смог только промычать от боли и помотать головой. — Кофеин вколи, чтоб он быстрей оклемался…

Щелкнул металл, звякнуло стекло, и Саша снова почувствовал боль от укола в предплечье. И опять через одежду. Вот же суки! Наркоманы дерьмовые! Турецкому хотелось кричать, материться, но он усилием воли сдерживал себя, чувствуя, как у него начинает гореть шея, а спина, напротив, покрываться липким холодным потом. Неожиданно и свет перед глазами стал меркнуть, но не настолько, чтоб Саша мог что-то различить вокруг себя. Однако давление на глаза вроде бы уменьшилось.

«Чего это они таким примитивным методом действуют? — подумал Турецкий. — Кофеин… Воткнули бы какой-нибудь… как это Ким обозвал то изделие? Пипа… ага, пипотиазин, кажется. Я бы тут же и раскололся до самого донышка, а потом еще сам бы себе и веревку намылил… Или у них этого средства нет?..» Турецкий не мог бы себе и в самом радужном, счастливом сне сейчас представить, что его жизнь ценится больше, чем вышедшая из употребления российская копейка производства девяностых годов нынешнего, уходящего в небытие столетия…

— Ну как он? — поинтересовался все тот же грубый голос.

— Приходит в себя… — кто-то поднял голову, пальцами раздвинул ему веки, потом жесткая ладонь пару раз чувствительно хлопнула по щекам, и Турецкий решил, что пора «прийти в себя».

Он выпрямился на стуле, насколько позволяли прикованные за спиной руки, и поморщился, отвернув лицо от слепящего света. Впрочем, он уже был не таким ярким, кажется, убавили маленько. Но вокруг все равно ничто не различалось.

— Может, ему добавить? — спросил кто-то сзади.

— Дак же сдохнет, — хмыкнул грубиян. — Или выдюжит? Кажись, пришел в себя, скажи там…

По полу застучали каблуки, кто-то ушел. Затем негромко скрипнула дверь, из которой на Турецкого пахнуло не то старой пылью, не то чем-то специфическим, как пахнет из глубины старых книжных хранилищ. Подумалось, что это помещение действительно напоминает подвал какого-нибудь музея.

Из двери, судя по шагам, вышло несколько человек, Турецкий смог различить лишь крупные темные их силуэты. Они прошли туда, где была лампа, задвигали стульями и расселись.

— Как вы себя чувствуете, господин Турецкий? — спросил тихий и мягкий голос, с елейными такими интонациями. Саша стал для себя называть его Елейным. В отличие, скажем, от Грубого или Голубоглазого. И еще был Наркоман, который по-свински вкатывал ему дозы, сволочь…

— Херово, — буркнул Саша и добавил после паузы: — С вашего позволения.

— Ничего, сейчас почувствуете себя лучше. Сделайте ему еще немного… Да не так! — В тоне Елейного вдруг зазвучал металл. — Ты что, на помойке находишься?.. Рукав закатай… да не рви, а закатай, продезинфицируй, фраер, как положено! Что ж вы все как скоты? А нам жизнь господина Турецкого небезразлична. Он нам расскажет о том, что нас интересует, и мы его тут же отпустим. Вывезем в город и высадим в людном месте, пусть отдыхает себе…

Многое не понравилось Турецкому в этом странном монологе, рассчитанном конечно же лишь на него одного. Но эта феня, эти блатные интонации не могли больше ввести в заблуждение. Никакие это не немцы, а наша родная, уголовная братия, скорее всего обосновавшаяся тут, в финансовом сердце Германии, и делающая свои дела, либо выполняющая чью-то волю из России. Поэтому все эти выражения, вроде «жизнь небезразлична» или «высадим в людном месте», — туфта для дурака, не больше. Вот, значит, к кому мы попали в гости!..

— Ну, — ласково поинтересовался Елейный. — Можете говорить?

— Могу, — спокойно ответил Турецкий, решив пока ничего не обострять и постараться быть действительно послушным. Чем черт не шутит, в конце концов?..

— Меня интересует все, что касается вашего хорошего знакомого Виктора Антоновича Кочерги…

«А он сделал в фамилии правильное ударение!..»

— …что он вам рассказывал, кого видел, словом, все-все. Вы мне это расскажете, а я обещаю не делать вам больно, идет? Кхе-кхе…

Турецкий лишь равнодушно пожал плечами, услышав этот неприятный покашливающий смешок.

— А какое это имеет теперь значение, если он повесился?

— Вы не поняли. То, что он повесился сам, нам хорошо известно. Но мы не знаем, о чем он вам успел рассказать, когда провел в вашем доме целую ночь. Вот об этом он не успел нам рассказать, потому что сильно торопился… — И снова этот смешок. — А вы нам теперь все и расскажете.

— А еще что вас интересует?

— А вы не торопитесь, времени у нас мно-ого! Главное, чтоб вам сил хватило.

— Ладно, я расскажу. А что я-то буду иметь потом за это? Тоже петлю?

— Ну зачем же?.. — посетовал Елейный на такое взаимонепонимание. — Мы вас вывезем, как я обещал…

— Ну да, в людном месте прикончите, понятно. Нет, я готов вам рассказать, что знаю, тем более что сведения эти никакой ценности больше не представляют, поскольку дело-то об убийстве Алмазова — если вам известна эта фамилия — прекращено. И сдано в архив. Но мне нужны твердые гарантии. Иначе и слова от меня не добьетесь.

Елейный хмыкнул, и Саша услышал, как он тихо, почти шепотом, сказал сидящему, видимо, рядом с ним:

— Торгуется… Жить-то хочется, а как же… — И тут же громко: — Мое слово твердое. Вы нам сведения, мы вам — свободу.

— Добавьте: сукой буду! — пошел на обострение Турецкий, он хотел твердо знать, на что мог рассчитывать.

Какое-то легкое шевеление — и сразу же оглушительный удар кулаком сбоку в челюсть. Перед глазами взорвалось солнце, рот наполнился соленой густой массой, которая почему-то колола горящее нёбо. Саша не мог ни проглотить, ни выплюнуть ее, и лишь переваливал во рту, чувствуя, как быстро увеличивается в размерах его правая часть лица.

— Извините, но вы повели себя нетактично, — услышал он тихий голос Елейного. — Впредь не позволяйте себе грубостей.

Саша наконец смог вытянуть голову вперед, насколько это удалось, и выплюнул на пол багровый кисель. Распухшим языком почувствовал дырки между зубами справа вверху. Посмотрел на свои брюки, забрызганные кровью, покачал головой с сожалением. Непонятно было, чего ему больше жаль — загаженного костюма или отсутствующих во рту нескольких зубов.

— По-охо… — выдавил из себя наконец.

— Да уж чего хорошего-то, — подхихикнул Елейный, и его поддержали те, что сидели в темноте.

— Фаша або-та на хее… — протянул Турецкий с трудом.

— Чего он? — спросил Грубый.

— Простите, господин Турецкий, народ не понимает, о чем вы. — Елейный так и сочился благожелательством.