– Неправда. Он говорил то же самое...

– Он? Кто он?

Мариника отвернулась, хотя темнота и без того не позволяла увидеть выражение ее лица.

– Ладно. Мне нечего скрывать: я веду расследование, разыскиваю исчезнувшие картины Бруно Шермана. У меня есть данные, что их скупает по низким ценам или попросту крадет один человек. Похоже, в Нукусе он уже побывал...

– Я тебе во всем признаюсь, Саша. Только обещай, что постараешься помочь.

– Разве нужно обещать?

Интуитивно понимая, что у этого мужчины слово не расходится с делом, Мариника начала приоткрывать завесу над тем, что ее тревожило. Наверное, она была слишком требовательна к себе. Но что-то подсказывало ей, что в той сложной ситуации следовало поступить совсем иначе. А в результате оказалось утрачено сокровище, которое должно было стать достоянием мировой культуры.

В последние годы перед своей смертью Славский отошел от управления музеем. Он еще появлялся перед благодарными искусствоведами, давал интервью, словом, пожинал лавры, но всеми делами заправляла Мариника. Игорь Валерианович ей всецело доверял, считая ее по праву своей преемницей. Мариника платила благодарностью своему учителю. Славский не успел обзавестись семьей, и доктор искусствоведения готовила ему еду, покупала одежду, навещала его в больнице. Он был одиноким немолодым человеком и любил только своих учеников. И свои добытые нелегким трудом картины.

Зная, что последняя болезнь, рак легкого, неизлечима, Славский умирал дома. С утра забегала медсестра со шприцем и кислородной подушкой, часов в пять вечера приходила Мариника, чтобы помочь ему и морально поддержать. С ней он говорил обо всем, что было, вспоминал свою насыщенную жизнь. Ей доверил то, о чем умолчал перед всеми.

Однажды вечером, когда его состояние, и без того тяжелое, резко ухудшилось, он велел Маринике наклониться к нему поближе и рассказал странную историю.

Когда Игорь Славский молодым энтузиастом приехал в Нукус, он думал основать здесь хранилище картин русского авангарда, как это ему и удалось. Он не думал найти здесь что-то достойное внимание коллекционера. Но так получилось.

Нукус – маленький городок, и каждый человек здесь наперечет, даже самый опустившийся. Этого старика Игорь видел неоднократно. Его было трудно не заметить: высокий, когда-то, видимо, могучий, а сейчас высохший, как скрюченное дерево, и все равно сильный, вопреки годам. Он помогал Гулрухсор, заведующей столовой: таскал тяжелые ящики с консервами, выполнял мелкие работы за кормежку, а учитывая, что ел он мало, так и совсем даром. Никто не знал, как его зовут: окликали попросту Старик. Ходили слухи, что он из ссыльнопоселенцев, но откуда именно, судили разно: одни считали, что он русский, другие – что поляк, третьи и вовсе держали за немца.

– У него были необычные глаза? – с охотничьим азартом спросил Турецкий. – Очень светлые, одни черные зрачки?

– Про глаза Игорь Валерианович мне ничего не говорил, – развела руками Мариника. – У стариков и младенцев цвет глаз обычно какой-то непонятный, голубоватый... А что, это важно?

– Неважно. Продолжай.

То, что старик долго приглядывался к нему, встречая на улице, в бане или в точках общепита, Славский воспринял как обычное проявление интереса к новому человеку. В мужском отделении местной бани Игорь сквозь клубы пара обратил внимание, что все тело у Старика в толстых вывороченных шрамах, но в годы, когда каждый мужчина старше тридцати имел военный или отсидочный опыт, это было обычным делом. Шрамов Старик не стыдился и не скрывал. Выяснилось, что он скрывал другое.

Как-то раз Старик подошел к Игорю и поманил его за собой. Тот, подумав, что ему нужна помощь, послушно пошел за ним. Тот привел его в свою каморку на задах столовой. Едва он распахнул дверь в свое жилище, Игорь остолбенел. Сначала ему показалось, что он попал в комнату, заставленную киноэкранами, и каждый показывает свой фильм – объемный, искаженный и все-таки абсолютно правдоподобный, яркий, необычный. Со второго взгляда он различил, что каморка сверху донизу, как обоями, завешена картинами. Это были виды Нукуса, но совершенно особенного Нукуса. Игорь узнавал эти глинобитные дома, обсаженные карагачами, этот песок, это безжалостное, словно свет его был пропущен через лупу, солнце, но все представало преображенным, новым, сияющим, ранящим душу. Ничего подобного он никогда раньше не видел! И все-таки видел... Видел, еще изучая студентом особенности живописи крупнейших представителей русского авангарда.

– Это же картины Бруно Шермана! – восхитился эрудированный Славский. – Откуда они у вас?

В лице Старика ничего не изменилось при имени Бруно Шермана, и на вопрос он не ответил. Игорь Валерианович до последнего часа вспоминал, что, хотя ситуация не позволяла как следует разглядеть комнату, на ветхой тумбочке как будто бы отдыхали палитра и краски, самые дешевые, какие только можно было раздобыть в удаленной от центров культуры Каракалпакии. Как он жалел, что не пригляделся внимательней! Но Старик уже подталкивал его к выходу, и молодой, исправно сдававший нормы ГТО Игорь чувствовал, как крепки его узловатые мышцы.

«Уеду – заберешь, – приговаривал Старик по-русски, но с акцентом, который Игорь определил как западноукраинский или польский. – Я больше не ссыльный, куда хочу, туда и еду. Мне не нужно. А ты забери. Только никому не показывай, а то плохо тебе будет. Тебя жалея, предупреждаю. Мне-то из-за них плохо было. А теперь хорошо. Не горюй. Хоть завтра приходи и забирай...»

– Все сходится, Мариника! – снова перебил Турецкий. – Я совершенно точно знаю, что Бруно Шерман был после всех лагерных скитаний сослан в Нукус. Игорь Славский стал, наверное, последним, кто с ним встречался!

Мариника издала странный звук: не то усмехнулась, не то всхлипнула.

– Что с тобой?

– Бедный мой учитель! Он до самой смерти не был уверен, сомневался. Вот стоило тебе приехать чуть- чуть раньше, какую радость это ему доставило бы!

– Но что случилось с картинами?

...Картины Славский забрал, но выставить в музее не решился: Бруно Шерман, по тем временам, даже на фоне прочих знаменитых авангардистов был образцом неблагонадежности. А потом не выставлял оттого, что привык. У выдающихся коллекционеров бывают свои причуды. Игорь Валерианович жизнь свою положил на то, чтобы собранные им полотна стали известны широкому зрителю, но последнее собрание картин Шермана оставил себе, чтобы постоянно ими любоваться, ощущая сладость обладания тем, что недоступно никому, кроме него.

Мариника его поняла и простила. Согласно последней воле Славского, после его смерти картины Шермана должны были пополнить собрание Музея искусств, и она выполнила его желание. До поры до времени картины хранились в запасниках, не попав в основную экспозицию. Наверное, они остались неизвестны широкой общественности, потому что после распада Советского Союза Нукус превратился в полное захолустье, однако специалисты были информированы. И в том, что драгоценные полотна пропали, так и не увиденные зрителями Москвы, Парижа, Нью-Йорка, исключительно ее вина...

Мариника закрыла лицо руками. Потребовалась новая порция ласки, чтобы разговорить ее и узнать о событиях недавних дней.

Около месяца назад из Москвы приехал человек, представившийся специалистом по русскому авангарду. Побеседовав с ним, Мариника определила, что он действительно кое-что понимает в вопросах этого раздела живописи, но специалистом его не назвала бы. Однако он добивался совсем не повышения уровня своей квалификации. Он хотел купить картины Шермана и называл баснословную цену. Мариника негодующе отвергла предложение: в этих картинах заключалась судьба Игоря Славского! Каково же ей пришлось, когда той же ночью какие-то двое молодых мужчин, судя по описанию очевидца-сторожа, крепкие, похожие на спецназовцев, ограбили запасники и вынесли девять картин Шермана? Сторожа они оглушили и связали, но не убили, и это чуть-чуть облегчало Мариникину совесть. Если бы кто-то погиб из-за ее небрежности, ей осталось бы только покинуть музей и, возможно, Нукус.

– Но в чем твоя вина? – не понимал Турецкий.

– Я должна была сообразить, что он пойдет на все, лишь бы заполучить картины. Я должна была предупредить милицию... спрятать картины в сейфе... Ведь я почувствовала, что это опасный человек.