лекарство... Я честно говорю с тобой, Коля. Может быть, за нами обоими следят какие-то неизвестные убийцы и только отслеживают коллекционеров, ты об этом не подумал?

Николай сел на диван, обхватив голову руками.

– Обо всем я уже думал. Тысячу раз. Я не хотел ничего плохого, когда меня втравили в эти дела! Это казалось не совсем легальным, но, в общем, безобидным заработком. Чем может в наше время заработать искусствовед? Мне предложили сообщать о произведениях русского авангарда, которые приносят на экспертизу частные владельцы с тем, чтобы заинтересованные коллекционеры могли купить у них вожделенные картины. Упрощение схемы торговец – покупатель. Я получаю небольшой процент за посредничество. Вот и все! Схема представлялась безукоризненно четкой. Кто мог представить, что за ней кроются насилие, страдание, смерть?

– Ну не переживай. Главное, мы с тобой ни в чем не виноваты, а значит, нас ни в чем не могут обвинить. Держи себя смелее с этими из «Глории» или как их там. Обещаешь?

– Обещаю. А это что?

Пройдя прямиком на кухню, убийца поставил на стол бутылку прозрачной, сразу видно высококачественной, водки.

– Ты же знаешь, я не пью, – запротестовал Николай.

– Слышишь, Коля, ты в таком нервном состоянии, что тебе буквально необходимо выпить.

Николай заранее дал себе слово, что пить не будет, и вот при виде бутылки, стоявшей на столе, почему-то успокоился. Он достал из холодильника завернутую в два целлофановых пакета сырокопченую колбасу: его оставляли равнодушным желудочные удовольствия, но мама очень любила покушать, несмотря на свою тщедушную комплекцию. Пошел в комнату, называвшуюся «залой», за рюмками. Рюмки оказались пыльными, их следовало помыть, и Николай оттер их с содой. Нарезал тугие кружочки на разделочной доске, переложил на блюдце.

– Ну, за все хорошее!

За это Николай не выпить не мог.

Самохвалов не обманул и из уважения к совместным студенческим попойкам свою часть работы выполнил. Отыскались следы Шермана в гулаговских архивах! Помотали, надо отметить, его немало. Из Львова, где суд приговорил его к десяти годам заключения с последующей ссылкой, отправили в печально знаменитую Потьму, а оттуда – на Колыму. Отбывать ссылку направили в город Нукус.

– Где это такой? – спросил Слава.

– Каракалпакия, Узбекистан, – просветил его осведомленный Турецкий.

– Теперь в Нукус потащимся? Не расследование, а сказка странствий!

– Ты, Слав, отдохни. В Москве больше пригодишься ребятам из «Глории». А в Узбекистане я как-нибудь управлюсь сам.

– Привези оттуда побольше картин.

– Постараюсь, хотя не ручаюсь. Сам понимаешь, объективные трудности.

В глубине души Турецкий был уверен, что в Нукусе его ожидает успех. «Дерево в солнечном свете»! Резкие южные синие тени, искривленные черные деревья, саксаул на фоне песков... Не иначе, каракалпакские пейзажи послужили Шерману источником вдохновения и материалом для зарисовок. На излете жизни. Если эта жизнь закончилась, во что Турецкий переставал верить.

Оформление визы для поездки в Узбекистан много времени не отняло. Продремав практически весь путь, следователь по особо важному делу художника Бруно Шермана вдохнул среднеазиатский воздух, перемешанный с пылью и еще чем-то трудноуловимым, горьковатым и сухим, рождающим ощущение сурового бедуинского быта, сухих колючек и ночевок под шатрами. В годы, когда ссыльный сын европейской художественной культуры оказался в пределах этой печальной местности, впечатление могло быть более отрадным: Аральское море делало землю живописной, позволяло здесь расти цветам и плодам. Но море мелело, умирало. И это отражалось не только на экономике беднейшей из провинций Узбекистана, но и на внешнем виде ее городов и сел.

Но нет, как выяснилось, и столица Каракалпакии Нукус имела предмет для гордости. По утверждениям специалистов, в местном музее хранилась одна из крупнейших коллекций русского и польского авангарда. Вторая по ценности в мире: более богатым собранием обладал только Русский музей в Санкт-Петербурге. Феномен уникальной коллекции был связан с именем удивительного человека – Игоря Славского.

Бывают люди, поглощенные одной идеей, воплощающие ее в жизнь, не стремясь приобрести деньги или известность, преодолевая сопротивление окружающей среды. К числу таких энтузиастов принадлежал Игорь Валерианович Славский. Выпускник Московского художественного института, сын легендарного командарма Красной армии и знаменитой певицы, он с молодых лет «заболел» русским авангардом. В сталинские времена попытка основать отдел русского авангарда в каком-либо крупном музее Москвы или Ленинграда была обречена на провал и ставила ревнителя авангардного искусства под подозрение органов госбезопасности. Союзные республики находились под не столь пристальным вниманием всемогущих ревнителей искусства, нужного и понятного народу: здесь выпускались интересные книги, проводились радикальные выставки, позволялись маленькие, а иногда и не совсем маленькие, послабления... Сокурсники смотрели на Славского как на сумасшедшего: круглый отличник, автор весомых публикаций в специальных журналах, сразу после выпуска он уехал в Узбекистан, в какой-то задрипанный Нукус. «Погубил карьеру!» – сочувственно вздыхали они, крутя пальцем у виска, и на этом диалоги об Игоре Славском прекращались, потому что ни один из бывших выпускников Московского художественного не имел о нем свежих вестей и не знал, чем он в Нукусе занимается.

А Славский и не желал привлекать к себе внимание. Пользуясь удаленностью города от центра и начальственного надзора, Игорь Валерианович ездил по всему Советскому Союзу, собирая картины таких классиков авангардизма, как Любовь Попова, Роберт Фальк, Давид Штернберг, Александр Куприн, и свозил их в нукусский Музей искусств, который сам же и основал. Некоторые картины он скупал, другие поступали к нему даром, потому что хозяева, не представляя истинной ценности, плохо их хранили: такие приходилось реставрировать, что потребовало собственной школы высококлассных специалистов... Музей рос и мужал. Постепенно по всей стране поползли слухи, что в захолустье родилась высококлассная коллекция. Поехать в Париж советские ценители искусства не могли, а Нукус был вполне доступен.

Вот так Игорь Славский совершил два добрых дела: во-первых, сохранил для потомков произведения, которые без него погибли бы или пополнили за бесценок западные коллекции, а во-вторых, прославил Нукус. Сам же, устав от постоянных попыток примирить дело жизни с официальной идеологией, умер, едва успев полюбоваться плодами посаженного им дерева. Однако оставил учеников...

Ученицей Славского называла себя нынешняя руководительница нукусского Музея искусств, которая показывала Турецкому экспозицию и запасники. От нее он и услышал историю музея.

Директор показалась ценителю женской красоты Саше не менее ценным произведением искусства, чем все хранимые здесь полотна, вместе взятые. Настоящая пери из «Тысячи и одной ночи»! Мелко вьющиеся черные волосы, собранные в косу, доходящую до крестца, сладкие темно-карие глаза и вишневые губы, полные бедра в сочетании с необычно тонкой талией... Впервые увидев ее на пороге музея, Турецкий попытался угадать, как зовут этот экзотический цветок. Будур? Фатима? Зейнаб? Гюльчатай? Что-нибудь еще менее привычное для русского слуха?

– Марина Ивановна Бабанова, – представилась орхидея Востока. Рассмеявшись жемчужным обольстительным смехом, добавила: – Для вас – просто Мариника.

Мариника была местной уроженкой и при этом ребенком разных кровей и культур. Нукус в сталинские времена был местом ссылки: сюда отправляли иногда целыми семьями. Так вот и получилось, что потомственный донской казак и цыганистый брюнет Иван Бабанов, чья семья попала в Нукус, когда Ване было всего семь лет, вступил в законный советский брак с такой же ссыльнопоселенкой, молдаванкой Вероникой Пэурару. Если ее родители еще помнили пейзажи родных мест, то плод их союза, Мариника, никогда не видела ни излучины тихого Дона, ни молдавских садов и, выезжая за пределы республики, привыкла ощущать себя скорее узбечкой, чем молдаванкой или казачкой. И в казаках, и в молдаванах течет примесь турецкой крови: должно быть, отсюда ее восточная внешность? Но по образованию она была