конструкция развалилась бы.

По правде сказать, она и развалилась, когда Слава освобождался от пут. Так что в итоге, сделал неутешительные выводы полицейский, пострадавшим скорее всего признают... музей. А дело будет проходить как взлом с актом вандализма. Вы, конечно, справочку о повреждениях в травмпункте возьмите, только, позвольте указать, зря связываетесь. Вы ведь туристы? Так уедете из Каменец-Подольского и забудете про этих хулиганов-пыточников. Вам что, очень захотелось допросов и прочей следственной лабуды? А хулиганов этих мы, в связи с иском директора музея, все равно изловим. Никуда они от нас не денутся.

– Саша, – спросил Грязнов, когда они на рассвете медленно брели в гостиницу из местного травмпункта, – а как ты сразу догадался искать меня в камере пыток?

– Разве я сразу догадался? Я бросился тебя искать минут через сорок. Всех расспрашивал. Одна девушка заметила, как двое волокли своего товарища, наверное пьяного, в направлении старой крепости. В полуподвале горел свет. Ну и вот... Проще простого.

– Да, – сварливо отозвался Слава, – пытать человека проще простого. А еще гордимся своей современностью!

Пользуясь Русланиным гостеприимством, назавтра в палату Альниса Турецкий входил один: Слава остался лечить раны и сотрудничать с украинской полицией. Альнис вроде бы спал, но, услышав шаги, уставился на вошедшего глазами, в которых зажглись ликующие огни: вчерашние игры продолжаются! Только он ошибся. Сегодня Турецкий был суров и не испытывал ни малейшего желания миндальничать с теми, кто пытал людей, в прошлом или в настоящем.

– Вальдемар Янович, будете говорить?

Альнис подмигнул. Или это было непроизвольное сокращение верхнего века? Как его пронять? Не причинять же ему боль? Кем бы ни был раньше этот старик, так поступают одни негодяи. Отобрать судно? Он только обрадуется возможности сделать пакость тем, кто вынужден за ним ухаживать. На самом деле Альнис не относился к тем, кто сегодня ночью вздернул на дыбу его лучшего друга. И тем не менее в каком- то смысле и те типы, и он – одна команда, одного поля ягода.

Турецкий не относился к тем, кто пытал людей. Но в его распоряжении было очень мало времени. Поэтому, не тратя слов на уговоры, он засунул руку под подушку и нащупал четырехугольный предмет. Альнис выгнулся, извился угрем: Руслана права, не так уж он был и парализован. Но отобрать заветную коробочку не успел: она оказалась в руках Турецкого.

Водянистые колбочки глаз Вальдемара Яновича уставились на Турецкого с мольбой.

– Вальдемар Янович, я отдам вам ваше сокровище. Но сначала вы мне скажете, куда девался Бруно Шерман. Договорились?

Альнис разинул бледный рот, готовясь издать вой, на который сбежится весь дом престарелых, если не из жалости, то хотя бы из любопытства, чтобы выяснить, что произошло. Турецкий сделал шаг к окну. Коробочка зависла над подоконником.

– Не советую. Пока суд да дело, вашу собственность кто-нибудь скоммуниздит. А если мы оба не будем делать резких движений, она вернется к вам в целости и сохранности.

На Альниса было жалко смотреть. Даже то, что мучается он, в сущности, из-за своей вредности, не уменьшало неловкого чувства, и, чтобы скрыть смущение, Турецкий отвернулся. За окном сплошной прозрачной горячей глыбой залегал украинский полдень без теней, полный света и движения. Там никому не было дела до того, что происходит в палате, полной враждебной напряженности между двумя людьми.

Альнис приподнялся. Персонал дома престарелых ни за что в это не поверил бы, но факт оставался фактом: он был способен двигаться. Простыня сползла, обнаружив бинты, по которым расплывались водянисто-коричневые пятна.

– Что у вас в этой коробочке, Вальдемар Янович? – с максимумом возможного дружелюбия спросил Турецкий.

С гулким, каким-то механическим, вздохом Альнис опустился обратно на подушку. Из него словно вышел воздух, а вместе с воздухом и поддерживавшая его злость.

– Часы Иосифа Виссарионовича. Он лично меня наградил. За то, что я истреблял гитлеровских недобитков...

Злость благотворно подействовала на связность и отчетливость речи. Несмотря на беззубую шепелявость, Альниса вполне можно было понять.

– Среди недобитков попадались и невиновные люди, Вальдемар Янович. Таков был художник Бруно Шерман...

– Не-ет. Он сотрудничал с фашистами.

– В чем заключалось его сотрудничество? В чем? В том, что влюбил в себя жену немецкого коменданта?

– Откуда... вы знаете?

– Мы многое знаем, Вальдемар Янович. Знаем, что Бруно Шерман не признался ни в одном пункте ваших обвинений. Что вы с ним дальше сделали?

– Ни... ничего... Это все она, его немка, – хныкал неблагообразный старец. – Стерва, фашистская волчица. Что она... она сделала...

– Что?

– Невероятное. Никто бы... не мог... Мы не давали заключенным никаких предметов, чтобы не могли покончить с собой. А она исхитрилась...

– Почему? Зачем она это сделала?

– Он за нее боялся... беременная... Она боялась, что мы используем ее и ребенка, чтобы заставить его все подписать... Так бы и получилось...

Альнис говорил теперь настойчиво, делая перерывы на одышку, иногда путаясь в отдельных слогах, повторяя их несколько раз, но в целом внятно. Глаза его были настороженно прикованы к руке Турецкого, который все еще держал коробочку над зияющей бездной окна.

– Как может женщина покончить с собой, когда нечем зарезаться, удавиться, вскрыть вены?

– Не пожалела и ребенка. Ночью, когда все спали... Без единого стона... Сокамерницы только утром обнаружили... Говорили, вроде слышали, будто рвет кого-то... Стерва... Она откусила себе язык.

Турецкий чуть не выпустил из рук коробочку, и Альнис глухо вскрикнул:

– Отдайте... а то не стану рассказывать.

– Осталось совсем чуть-чуть, Вальдемар Янович. Напрягитесь. Что случилось с Бруно Шерманом?

– Что с Шерманом... Все равно его судили... Виновен... Отправили в зону. Дальше не следил... не знаю... устал... отда-ай...

Турецкий подсунул коробочку на прежнее место. Мало того, он еще поправил подушку и одернул край простыни. Альнис удовлетворенно вытянулся в прежней позе. Спите спокойно, Вальдемар Янович. Пусть ваш покой на заслуженном отдыхе не тревожат тени Бруно и Марианны. Или уже потревожили и вашей атрофированной совести не удастся отделаться от них?

– А картины? – задал он напоследок Альнису тот вопрос, из-за которого пытали Славу Грязнова. – У вас сохранились картины Шермана? Он для вас что-то писал?

С койки донесся дробный смешок.

– Молодой человек, – голос Альниса приобрел былую следовательскую язвительность, – а вы... видели эти картины? Мазня... Я бы и даром не взял... Даже если бы он настаивал...

– Ну, як воно? – сгорая от любопытства, подкараулила Турецкого в коридоре Руслана. – Страшнэ?

– Страшнэ, Руслана, страшнэ, – согласился Александр Борисович, с трудом избавляясь от послевкусия разговора с Альнисом, смердящим гноем застарелых язв.

Наверное, Турецкий никому не решится признаться, но сам не забудет мелкую, но отчего-то пугающую деталь. Перед тем как вернуть заветную коробочку Альниса под подушку, он открыл ее. Там хранились заурядные часы марки «Полет». Заржавевшие, поломанные, безо всякой дарственной надписи.

Немедленно покинув каменец-подольский дом престарелых, Турецкий связался с Москвой, наделив Дениса инструкциями, согласно которым он должен был узнать судьбу Шермана в сталинских лагерях.

– Ясно, дядь Сань... Сделаем!