– Какая картина?

– Ты, дядя, кретин или нарочно меня злишь? Мы в курсе, что вы ищете. Так где картина?

Качок повернул располагавшееся рядом с деревянной конструкцией скрипучее колесо, и Слава почувствовал, что веревки натянулись.

– Так картину, – недоуменно забормотал Слава, – вы же сами укра... купили... Она же должна быть у вас! Что, теперь у вас ее другой жулик свистнул?

Еще один поворот колеса. Стянутые запястья обожгло болью.

– Не канифоль мне мозги! Где картины, принадлежавшие Альнису? Что вам Альнис сказал?

– Ничего он нам не сказал.

– Врешь! Слишком долго вы с ним возились.

«Значит, есть еще какие-то принадлежащие Альнису картины Шермана», – сделал вывод Слава и подумал, что эти сведения ему уже вряд ли пригодятся, а передать их Турецкому он не сможет. Трезво подумал, безо всяких соплей. Тело затекло от неудобного положения, только запястья все еще ныли, поджидая новой порции измывательств. Работники милиции часто умирают не своей смертью, однако умереть не от пули, не от бандитского ножа, а в театральной обстановке, на диковинном пыточном снаряде было бы слишком глупо. Слава был человек простой и внешних эффектов не терпел. В такую свою смерть ему слабо верилось.

– Хотя бы скажите, в целях общего развития, – Грязнов старался сохранить бодрость голоса, но хрипел из-за того, что растянутая грудная клетка не позволяла как следует вдыхать и выдыхать воздух, – что это за штуковина, на которой я тут у вас физзарядкой занимаюсь?

Невидимый из темноты издал короткий смешок, будто вопрос доставил ему удовольствие.

– Это дыба, драгоценный наш. Дыба. На такой штуковине самые крепкие разбойники вплоть до прошлого века развязывали языки. Ты, наверное, думаешь, она от времени износилась? Ничего подобного. За ней тут заботливо следят, чистят, смазывают, тросы меняют. Ты, наверное, и сам чувствуешь, что дыба в полном порядке. Ну-ка, натяни!

– Дураки! – взревел Слава прежде, чем качок крутанул колесо, исполняя приказ. – Старик глухой, слепой и немой! Он никому ничего не скажет! Он картины от куска обоев не отличает!

Этим преждевременным криком Слава старался заглушить боль, но когда боль настала, оказалось, что заглушать ее криками – дохлый номер. Крики существовали сами по себе, боль, распяливавшая руки и ноги в разные стороны, – сама по себе. В какой-то момент Грязнов увидел как бы со стороны свое растянутое, не слишком красивое, полноватое, но такое родное тело, и от сознания, что вот этого Славу Грязнова пытают какие-то мерзавцы, ему стало настолько гадостно, что из-за одной гадливости он все бы выдал, если бы знал.

«Стоп, – перехватил свои мысли Слава. – Они от тебя только этого и ждут. Прекращай думать об Альнисе и Шермане. Думай о чем-нибудь постороннем».

Неожиданно он вспомнил анекдот в тему. Поймали враги русского разведчика и допрашивают: «Шифры? Явки? Планы командования?» Он ни на один вопрос не отвечает. Стали его пытать. Он все равно не раскалывается. Уж какие только страшные пытки к нему ни применяли, ничего не выдал. «Ну и стойкий же человек этот русский! – удивляются враги. – В чем секрет его стойкости?» Наладили секретное наблюдение за камерой, где его содержали. И видят на экране, что русский разведчик головой о стену бьется и твердит: «Говорили же тебе, дубина: учи шифры, учи явки...»

– Ишь ты, – полуиспуганно-полувосторженно прокомментировал качок, – он еще и смеется! Чего ты, придурок, смешного тут нашел?

– Этот смех, уважаемый Вячеслав Иванович, – прошелестел сзади голос того, кто не позволял себя увидеть, – признак того, что вы не до конца понимаете ситуацию. Вы ее поймете, когда у вас начнут выскакивать кости из суставов.

– Вы за это ответите, – пообещал Слава, понимая, как неубедительно звучат его слова.

– Ну уж нет. В этой старой крепости достаточно склепов, колодцев и прочих завлекательных местечек, где ваш труп сможет спокойно сгнить, не привлекая внимания каменец-подольской полиции. В лучшем случае старушка экскурсоводша пожалуется директору музея, что поблизости смердит какая-то издохшая падаль, может быть, кошка или собака. И ваше тело найдут. Но опознать вас, миленький, будет очень и очень трудно.

– Меня будут искать, – пригрозил Слава. – Если вы столько обо мне знаете, то уж, наверное, вам известно, что я здесь не один.

– Турецкий не в счет. Он у нас...

Что «он у них», невидимый мерзавец не договорил. В железную дверь постучали, и очень громкий, очень официальный голос произнес:

– Видчините, будь ласка.

– Атас! – заорал качок. Видно, у него это входило в условный рефлекс. – Сматываемся!

Он резко отпустил колесо, которое само собой, вследствие того, что веревки были натянуты, несколько раз прокрутилось назад. Славе от этого легче не стало: если до этого веревки хоть как-то его держали, то теперь он впечатался в каменный пол уже пострадавшей головой. А злоумышленники выбирались наверх, но не через дверь, в которую стучали представители местного правосудия, а через полуподвальное окно, которое, должно быть, нарочно оставили приоткрытым. Грязнов жалел, что, несмотря на все усилия повернуться, так и не разглядел второго, главного преступника. Был ли это тот самый Николай Анисимович, который наведывался к Васильевне в хату, или кто-то другой? Может, их тут целая шайка орудует?

– Слава! – донеслось из-за двери. – Ты здесь? Ты жив?

– Жив, Саня! Скажи полиции, пусть догонят преступников! Они вылезли с другой стороны!

Послышался топот по каменной лестнице. Слава отметил, что побежал один Турецкий. Несколько минут спустя шаги протопали в обратном направлении:

– Упустил я их, Слава.

– Как упустил? А полиция?

– Нет никакой полиции. Я один.

– Это ты, что ли, сказал: «Видчините, будь ласка»?

– Ну я, – сердито сказал Турецкий. – Само как-то вырвалось. Если пробуду в здешних краях еще месяцок, начну думать по-украински. Слава, осмотрись: они нигде не оставили ключей?

– Оставили. В двери торчат.

– Тогда открой!

– Сейчас, Саня, погоди. Я привязан. Сейчас, сейчас, развяжусь. Я постараюсь, Сань. Только бы эта зараза на меня не рухнула...

– Какая зараза?

– Дыба!