Потому что его звали, как Ленина: Владимир Ильич. В повести это походило бы на сознательную тенденцию, на какой-то намек. Жизнь никто не спрашивает, что она хочет сказать в случае того или иного совпадения, но автора…

В этом месте я позволю себе минутное отступление, для того чтобы извиниться перед молодежью.

Я писал свою книгу с мыслью прежде всего о вас, юные читатели, но, если бы я знал, что она будет включена в Польше в программу школьного обучения, то, памятуя о собственных школьных годах, я выдумал бы такой роман между Дегтяревым и Гжеляковой, что педагоги шарахались бы при виде «Парня» и уже никогда бы не спрашивали вас, что автор хотел этим сказать?

Вернемся к нашей повести. Как я уже говорил, не все в ней следует трактовать дословно. Возьмем для примера его бегство. Я помнил о том, что он бежал не один, а с группой товарищей и что побег был совершен по старательно разработанному заранее плану, в котором было множество важных, имеющих взаимосвязь деталей. Все вместе взятое оставило у меня впечатление сложной интриги. Я решил упростить ее — вспомните главу «Побег».

А как это выглядело в действительности?

Из сообщений З. Шаталовой мы знаем теперь, что в лагерь военнопленных под Острувом-Мазовецким Владимир Ильич Дегтярев прибыл в конце июня 1941 года. В течение трех недель пленные спали на земле под открытым небом. Ночью им не разрешали вставать. Того, кто вставал или хотя бы садился, — расстреливали. Днем они должны были возводить вокруг ограждение из колючей проволоки, копать выгребные ямы, вытаскивать трупы для сожжения.

Вспыхнула эпидемия тифа и дизентерии. Больных собрали в одно место на «поле Д», которое вскоре узники прозвали «полем Дегтярева», ибо он развернул здесь деятельность в помощь больным и истощенным — как я описал это в главе «Барак на курьих ножках», с той только разницей, что в действительности эта его деятельность осуществлялась со значительно большим размахом, в более многочисленном коллективе и, что самое главное, с помощью немецких товарищей.

Среди немецких санитаров оказалось двое коммунистов. Один из них, Вилли, помогал в устройстве больничного барака и бани, добывал для Дегтярева лекарства и инструменты, а однажды спас ему жизнь.

Каждый вечер возле «поля Д» расстреливали 200–300 пленных. Однажды руководивший казнью унтер ворвался в барак Дегтярева, требуя, чтобы больных вынесли на расстрел. Дегтярев отказался выполнить его приказ.

Вилли вошел в барак в тот момент, когда унтер топтал ногами лежащего на земле Дегтярева, которого до этого ранил штыком. Вилли набросился на эсэсовца, избил его до потери сознания и вышвырнул во двор.

Через десять дней после этого он получил приказ отправиться на фронт. Накануне отъезда он отдал Дегтяреву свой пистолет, компас, кусачки для проволоки, мешок с лекарствами (черт возьми, если бы я знал об этом — что за сцена!) и велел ему бежать, так как через неделю избитый унтер должен был выйти из госпиталя.

Бежало их тринадцать человек, и произошло это не днем 4 марта, а в ночь на новый, 1942 год.

Они достигли тщательно охранявшейся границы «генеральной губернии», и тут их заметили. Спасаясь от преследования, группа бросилась врассыпную. Дегтярев, добежав до леса, обнаружил, что остался один. Некоторое время он еще шел по лесу, потом опустился на пенек и заснул.

Проснувшись, почувствовал, что у него обморожены ступни. Он поплелся дальше и шел в неизвестном направлении до тех пор, покамест не увидел какую-то деревню. Это не были Дуды, и не на Курпях это происходило, а ближе на несколько десятков километров — в селе Туробин. И женщина, которая его укрыла, не была Хеленой Гжеляковой — ее звали Аделя Наровская, и у нее было трое детей…

Я мог бы и дальше сопоставлять так документы с повестью, но к чему? Многим читателям только жаль стало бы расставаться с образами, к которым они привыкли, тем более, что по существу это ничего не меняет. Ведь, несмотря на все, время и события, особенно же сам герой — его черты, важнейшие из его переживаний и действий, — все это соответствует действительности.

Итак, еще только одна поправка, потому что этого нет в книге.

Повесть заканчивается уходом Дергачева (или Дегтярева) из Освенцима с группой «маляриков». Читателям, как, впрочем, и нам тогда, кажется это результатом того, что его нервы уже больше не могли вынести вида крематориев. «Хватит уже с меня дыма крематорного! Дымят и дымят эти трубы, прямо против барака, днем и ночью…»

Мы не знали тогда всей правды.

Оказывается, друг Дегтярева из Майданека, чешский врач Зденек Визнер, познакомил его в Освенциме со своим товарищем, также врачом и коммунистом, вместе с которым воевал в испанскую войну в Интернациональной бригаде. А этот освенцимец ввел их в тамошнюю подпольную организацию. Организация эта раздобыла радиоприемник, точнее — смонтировала его из частей, которые пронесли в лагерь так называемые «вольнонаемные» рабочие.

Комендатура узнала о существовании радиоприемника, так как среди узников распространялись сводки о положении на фронтах. Началась слежка, аресты подозреваемых. Организация должна была замести следы, перетасовать людей. В это время набирали врачей в другие лагеря. Зденек Визнер с первым же транспортом выехал в Баварию, а Дегтярев зарегистрировался как малярийный больной и таким образом покинул Освенцим.

Жаль, что лишь теперь я узнал об этом. Образы Вилли, Зденека Визнера и других коммунистов, с которыми встречался в лагерях Владимир Дегтярев, могли бы обогатить повесть, дополнив картину того подлинного братства, которое объединяет коммунистов всех стран.

И еще одно признание: я показал вам не всю правду лагерей. Показал так только, в общих чертах, чтобы вы имели представление о ней.

Не показал не только потому, что не хотел заразить юное воображение, отравить трупным ядом свежесть ясных чувств и глаз. Правда Майданека или Освенцима — это очень трудная правда, и для тех, кто прошел через это — очень личная правда. Мне кажется, что отображение этой правды во всей ее сложности станет возможным лишь в произведениях будущих поколений. Она, эта правда, будет подлинной, как смерть, но уже не будет отравлять. И будет прозрачной до дна, пронизанной лучами новой и, будем верить, лучшей жизни.

Автор самолюбивый, с амбицией, быть может, был бы угнетен этаким расчетом со своим произведением. Он испытал бы нечто вроде ощущения творческого поражения оттого, что его допрашивают, как на суде: где это было и что ты со всем этим сделал? Так, значит, не его искусство, не созданные им образы и воспетые им дела увлекли читателя, а лишь то, что происходило в действительности? Достаточно было рассказать о том, что создала жизнь… Но я писатель не самолюбивый, не с амбицией. Я рад, что эта простая повесть нашла благодарных слушателей, и счастлив, что она пригодилась также моему другу.

Мы долго разговаривали о нем в Туробине. Село помнит, как он лечил.

— Хороший доктор, разбирался в болезнях и лекарства давал полезные. А уж взять что-нибудь — бо-о-о-же! Еще рассердится, да и прогонит тебя с твоей курицей или салом, которые ты ему принес… С чего началось? Да с икоты, как описано в книге. Одна девушка начала икать — это совпадает. Только не перед свадьбой, немного иначе это было…

Все совпадало и все выглядело иначе: глухая деревушка, затерявшаяся среди лугов, и усадьба возле лесочка, и история беглеца. Прежняя усадьба Наровской сгорела, так что мне смогли показать только место, где стоял бункер № 2 («он там держал радио и оружие…») и где находилась поленница дров, в которой он спрятался, когда за ним пришли жандармы.

— Страшно было приют давать, милый человек, поймите — ведь и дети у меня и хозяйство, три коровы хорошие были. Узнай жандармы — все уничтожили бы. А с другой стороны, как не дать приюта? Ведь человек же… Ну и приютила я его: что будет, то будет, на все воля божья…

Я смотрел на маленькое старушечье лицо, на ее озабоченные глаза под стеклами очков, и мне было жаль прекрасной Гжеляковой. Жаль из-за самолюбия. Ибо для доброго дела какая же разница, собственно говоря, Гжелякова или Наровская?