это не корова чихала. Сено зашевелилось и зелёной лавиной хлынуло вниз. В сене было устроено что-то вроде медвежьей берлоги, из этой берлоги, отряхиваясь, вылезал человек.
Может, и правда на свете бывают привидения? Как попал в сарай Петя Кондруненко? Да и он ли это? Худой, бледный… Прежними остались лишь глаза.
— Тише! — предупредил девочку Петя. Теперь Лара поняла, почему Фрося не позволяла шуметь. Вот кто умеет хранить тайну! Прячет у себя в сарае беглого брата, и ничего по ней не узнаешь. Всё такая же спокойная, ровная, как была. Петя потянулся, расправил плечи.
— Столько лежать — затекёшь: руки будто не свои. Присаживайся, Лариса.
Девочка нерешительно присела на ворох сена, но потом, осмелев, стала придвигаться всё ближе и ближе и дотронулась до Пети рукой.
— Проверяешь, я или не я? Можешь не сомневаться.
— Ох, Петя, даже не верится! Как же тебе удалось сбежать оттуда?
— Неважно как, важно, что удалось. А теперь рассказывай всё, что знаешь про партизан.
— Хочешь уйти к ним?
— Хочу жить по-русски, по-советски, а не по-немецки. А за это надо сражаться, жизни не жалея, иначе войну не выиграешь. Не для того я бежал из лагеря, чтоб в сарае сидеть.
— Ишь расшумелся! — рассердилась на брата Фрося. — И зачем вылез! Но раз уж вылез, изволь горячего поесть. Тебя, Лариса, я дома покормлю, и бабушке отнесёшь.
Фрося сняла с ведра крышку и вытащила чугунок с картошкой. А ведь говорила, что пойло корове…
Пока Петя ел, а Лара рассказывала ему про исчезновение семьи учителя, Фрося сторожила во дворе, для вида расчищая снег. Но вот она замурлыкала песенку. Это означало: на деревенской улице появились люди, надо прекратить разговор.
— И вообще у меня к тебе просьба, Лариса, — сказала Фрося, навешивая на дверь замок.
— Да, пожалуйста. Всё, что хочешь.
Лара смотрела на подругу с восхищением. Какая выдержка! Даже зависть берёт!
— Пока он здесь, не ходи к нам: можно на след навести. Будет время, я сама к тебе забегу. Ты не обиделась?
— Нет.
Как Ларе ни было грустно, но она понимала, что Фрося права.
Два дня мела метель. Будку Дружка занесло по самую крышу. Люди сослепа спотыкались о заборы: в метель, как ночью, дороги не разберёшь.
Только на третий день утихло. В небе засияла просинь, словно кто-то продул в толще облаков дырочку, как это делают ребята, дыша на замёрзшее окно.
Из голубой щёлки на землю смотрело солнце. Лара вышла во двор и зажмурилась. Тысячи крохотных алмазных радуг сверкали на снегу.
В кустах сирени серебряным бубенчиком звенел птичий голос. Лара узнала уже по-весеннему длинную песню большой синицы. Бабушка научила девочку понимать синичий язык.
«Коли синица запела, недолго морозу лютовать, — говорила бабушка, — весну несёт солнышко. Оно и снег топит, и ночь коротит. И синица раньше всех чует, что день прибыл. Слышь, как она выговаривает: свет, свет, свет!»
На кусте сирени пела синица, а чуть поодаль, увязая в глубоком снегу, по усадьбе пробирался кто-то низенький, кругленький, в цветастом платке.
— Фрося!
— А ты не видишь? — о Ларино плечо ударился снежок.
— Ах, так! Ну, погоди!
В ту же минуту весь Фросин полушубок был залеплен снежками.
— Хватит. Ну хватит, Лариса. Я на минутку. Хотела тебе сказать…
— Ушёл? — догадалась Лара.
— Ага. Нынче в ночь. Там и два Ивана, и Синицыны…
«Свет, свет, свет…» — вызванивала синица.
И в душе у девочки пело по-синичьи: свет, свет! Как бы ни было трудно, свет победит тьму, победит свет!
Прошло больше года. Опять наступила весна, вторая весна с тех пор, как дядя Родион стал печенёвским старостой. Тогда ему казалось, что война кончилась: деревней завладели немцы и надо к ним приноравливаться, надо думать о себе.
Но теперь он видел, что война не кончилась, она стала войной народа. В партизаны уходили и девушки и старики.
Как они не боялись? Этого он не мог понять. Сам он жил между двух огней, в вечном страхе. Не донесёшь — немцы узнают, казнят. Но если партизаны узнают, что он донёс, — партизаны его не помилуют.
Весной разнёсся слух, что в деревне, где-то неподалёку, партизаны застрелили предателя-старосту. Дядя Родион стал ходить по улицам оглядываясь. Его пугала собственная тень.
Ночью он вскакивал с постели.
— Даша! У нас под окнами кто-то ходит.
— Ничего не слыхать. Приснилось тебе.
— Слышь, ставень дёрнули: меня выглядают. Но я никого не выдал. Петька Кондруненко приходил повидаться с матерью. В немецкую форму переоделся, наглец. Я виду не подал, что узнал Петьку. На всё глаза закрываю. За что же меня казнить?
— Да ты совсем хворый, Родя! Что мне делать с тобой!
Тётя Дарья отправилась в церковь в Неведро, поставила свечу перед иконой Николая-угодника, заказала молебен за здравие болящего раба божьего Родиона. Но и молебен не помог.
И тогда тётя Дарья решилась на последнее средство. Насыпала в кулёчек муки и впервые за два года пошла навестить свекровь.
Она нарочно выбрала время, когда мужа не было дома: печенёвский староста с утра уехал в Тимоново — решил обновить велосипед, запрятанный в сарае в начале войны.
— Здравствуйте! — с порога нежно пропела тётя Дарья. — Думаю, надо бы заглянуть к родным. А вы всё по-городскому желаете жить — с цветочками.
Она понюхала стоявший в консервной банке букетик подснежников.
— Как пахнут! Ну прямо мёд. И где же ты эти первоцветики насобирала?
Лара, не отвечая ни слова, отошла в угол. Пришлось вести разговор бабушке.
— Не взыщи, невестушка, угощать тебя нечем.
— Ничего не надо. Я, слава богу, не голодна.
— Знать, сыто живёте?
— Помаленечку. И свой хлеб имеем, и Родя с походной кухни то каши, то ведёрко супу принесёт. Опять же мясца принёс, когда колол для немцев коров в Тимонове.
— Он и шкуру хотел стащить, — послышалось из угла, — да немец заметил и закричал: «Отдафай корофья шкура! Не отдафаешь, твоя шкура будем снимать».
Это звучало явным вызовом, но тёте Дарье было невыгодно ссориться.
— Мало ли по деревне сплетен! Я к вам пришла по-родному, мучки вам принесла. Только уж ты, свекровушка, меня выручи. Ты всякие травы знаешь, ещё в старое время колдовкой слыла.
— Кого же надо тебе заколдовать? — усмехнулась бабушка.
Тётя Дарья подвинулась ближе и стала совать бабушке в руки кулёк.
— Вылечи Родю, пожалей сына. Сохнет ведь человек.
Тёмные Ларины глаза с тревогой смотрели из угла на бабушку. Неужели она согласится лечить этого немецкого прихвостня? Какой он ей сын? Он бросил её сам.
— Нет у меня такой травы. — Бабушка отодвинула от себя кулёчек.
Лара облегчённо вздохнула.
