За этой площадью щербатойкинематограф, и туда-топо вечерам мы в глубинутуманной дали заходили, —где мчались кони в клубах пылипо световому полотну,волшебно зрителя волнуя;где силуэтом поцелуявсе завершалось в должный срок;где добродетельный уроквсегда в трагедию был вкраплен;где семенил, носками врозь,смешной и трогательный Чаплин;где и зевать нам довелось.
7
И снова — улочки кривые,ворот громады вековые, —а в самом сердце городкацирюльня есть, где брился Ньютон,и древней тайною окутантрактирчик «Синего Быка».А там, за речкой, за домами,дерн, утрамбованный веками,темно-зеленые коврыдля человеческой игры,и звук удара деревянныйв холодном воздухе. Таковбыл мир, в который я нежданноупал из русских облаков.
8
Я по утрам, вскочив с постели,летел на лекцию; свистеликонцы плаща, — и наконецстихало все в холодноватомамфитеатре, и анатомвсходил на кафедру, — мудрецс пустыми детскими глазами;и разноцветными мелкамиузор японский он чертилпереплетающихся жилили коробку черепную;чертил, — и шуточку нет-нетда и отпустит озорную, —и все мы топали в ответ.
9
Обедать. В царственной столовойпортрет был Генриха Восьмого —тугие икры, борода —работы пышного Гольбайна;в столовой той, необычайновысокой, с хорами, всегдабывало темновато, даромчто фиолетовым пожаромот окон веяло цветных.Нагие скамьи вдоль нагихстолов тянулись. Там сиделимы в черных конусах плащейи переперченные елисупы из вялых овощей.
10
А жил я в комнате старинной,но в тишине ее пустыннойтенями мало дорожил.Держа московского медведя,боксеров жалуя и бредякрасой Италии, тут жилстудентом Байрон хромоногий.Я вспоминал его тревоги, —как Геллеспонт он переплыл,чтоб похудеть… Но я остылк его твореньям… Да проститсянеромантичности моей, —мне розы мраморные Китсавсех бутафорских бурь милей.
