куда-то. Шум поездов, особенно ясно слышный по ту сторону коридора, добирался и сюда, и кровать как будто поднималась и покачивалась. Перед ней мелькнула спина Ганина, который склонялся над столом и оглядывался через плечо, скаля яркие зубы. А потом она уснула и во сне видела какую-то чушь: будто села в трамвай, а рядом старушка, необыкновенно похожая на ее тетку, жившую в Лодзи, быстро говорит что-то по-немецки, и оказывается понемногу, что это вовсе не ее тетка, а та радушная торговка, у которой Клара по дороге на службу покупает апельсины.

В этот вечер к Антону Сергеевичу зашел гость. Это был старый господин с желтоватыми усами, подстриженными на английский манер, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке и полосатых штанах… Подтягин его потчевал бульоном магги, когда вошел Ганин. Воздух был синеват от папиросных паров.

— Господин Ганин, господин Куницын, — и Антон Сергеевич, сияя стеклами пенсне и посапывая, вдавил Ганина своей мягкой рукой в кресло.

— Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-то шпаргалки мне писал.

Куницын осклабился.

— Было дело, — проговорил он низким, круглым голосом. — А позвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперь час?

— Да ну вас, час детский, можно еще посидеть.

Куницын встал, подтягивал жилет.

— Супруга ждет, не могу.

— Ну что же, не смею удерживать, — развел руками Антон Сергеевич и бочком, через пенсне поглядел на гостя, — а жене вашей кланяйтесь. Не имею чести знать, но поклон передайте.

— Благодарю, — сказал Куницын. — Очень приятно. Всего доброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.

— Я вас еще провожу, — сказал Подтягин. — Простите, пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь.

Оставшись один, Ганин поудобнее уселся в старом зеленом кресле и в раздумье улыбнулся. Он зашел к старому поэту, оттого что это был, пожалуй, единственный человек, который мог бы понять его волненье. Ему хотелось рассказать ему о многом, — о закатах над русским шоссе, о березовых рощах. В переплетенных старых журналах «Всемирная Иллюстрация» да «Живописное Обозрение» ведь бывали под виньетками стихи этого самого Подтягина.

Антон Сергеевич вернулся, хмуро покачивая головой.

— Обидел меня, — сказал он, садясь к столу и барабаня пальцами. — Ах, как обидел…

— В чем дело? — улыбнулся Ганин.

Антон Сергеевич снял пенсне, вытер его краем скатерти.

— Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мне давеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой, — вы, говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал, терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал, Лев Глебович; я вас спрашиваю, умно ли это?

— А кто он такой? — спросил Ганин.

— Да черт его знает. Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли…

— Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а у вас другое. Ведь вы его, небось, тоже презираете.

— Ах, Лев Глебович, — заволновался Подтягин, — да разве я не прав, коли презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то, что такой человек смеет мне деньги предложить…

Он открыл кулак, выбросил на стол смятую бумажку.

— …ужасно то, что я принял. Извольте любоваться, — двадцать марковей, чтобы их черт подрал.

Старик совсем растрепетался, жевал губами, седая щетка под нижней губой прыгала, толстые пальцы барабанили по столу. Потом он с болезненным присвистом вздохнул и покачал головой.

— Петька Куницын… Как же, все помню… Хорошо учился, подлец. И аккуратный такой был, при часах. Пальцем показывал во время урока, сколько минут до звонка. Первую гимназию с медалью кончил.

— Странно должно быть вам это вспоминать, — задумчиво сказал Ганин. — Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, что несколько часов назад случилось, ежедневную — и все-таки не ежедневную — мелочь.

Подтягин внимательно и мягко посмотрел на него.

— Что это с вами, Лев Глебович? Лицо у вас как-то светлее. Опять, что ли, влюблены? А насчет странностей воспоминанья… Фу ты, как хорошо улыбнулся…

— Я недаром к вам зашел, Антон Сергеич…

— А я вас Куницыным угостил. Берите пример с него. Вы как учились?

— Так себе, — опять улыбнулся Ганин. — Балашовское училище в Петербурге, знаете? — продолжал он, слегка подлаживаясь под тон Подтягина, как это часто бывает, когда говоришь со стариком. — Ну, вот. Помню тамошний двор. Мы в футбол лупили. Под аркой были сложены дрова. Мяч, бывало, собьет полено.

— Мы больше в лапту играли да в казаки-разбойники, — сказал Подтягин. — Вот жизнь и прошла, — добавил он неожиданно.

— А я, знаете, Антон Сергеевич, сегодня вспоминал старые журналы, в которых были ваши стихи. И березовые рощи.

— Неужели помните, — ласково и насмешливо повернулся к нему старик. — Дура я, дура, — я ведь из- за этих берез всю свою жизнь проглядел, всю Россию. Теперь, слава Богу, стихов не пишу. Баста. Совестно даже в бланки вписывать: «поэт». Я, кстати, сегодня опять ни черта не понял. Чиновник даже обиделся. Завтра снова поеду.

Ганин посмотрел себе на ноги и не спеша заговорил:

— В школе, в последних классах, мои товарищи думали, что у меня есть любовница, да еще какая: светская дама. Уважали меня за это. Я ничего не возражал, так как сам распустил этот слух.

— Так, так, — закивал Подтягин. — В вас есть что-то хитрое, Левушка… Это хорошо…

— А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно не страдал от этой чистоты. Гордился ею, как особенной тайной, а выходило, что я очень опытен. Правда, я вовсе не был стыдлив или застенчив. Просто очень удобно жил в самом себе и ждал. А товарищи мои, те, что сквернословили, задыхались при слове «женщина», были все такие прыщеватые, грязные, с мокрыми ладонями. Вот за эти прыщи я их презирал. И лгали они ужасно отвратительно о своих любовных делах.

— Не могу скрыть от вас, — своим матовым голосом сказал Подтягин, — что я начал с горничной. А какая была прелесть, тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела.

— Нет, я ждал, — тихо сказал Ганин. — От тринадцати до шестнадцати лет, три, значит, года. Когда мне было тринадцать лет, мы играли раз в прятки, и я оказался со сверстником вместе в платяном шкапу. Он в темноте и рассказал мне, что есть на свете чудесные женщины, которые позволяют себя раздевать за деньги. Я не расслышал правильно, как он их назвал, и у меня вышло: принститутка. Смесь институтки и принцессы. Их образ мне казался поэтому особенно очаровательным, таким таинственным. Но, конечно, я вскоре понял, что ошибся, так как те женщины, которые вразвалку ходили по Невскому и называли нас, гимназистов, «карандашами» вовсе меня не прельщали. И вот, после трех лет такой гордости и чистоты, я дождался. Это было летом, у нас в деревне.

— Так, так, — сказал Подтягин. — Все это я понимаю. Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща, любовь…

Ганин посмотрел на него с любопытством.

— Да что же может быть лучше, Антон Сергеевич?

— Эх, не знаю, не спрашивайте меня, голубчик. Я сам поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начать жить сызнова. Только думается мне, что в конце концов лучше быть сангвиником, человеком дела, а если кутить, так, чтобы зеркала лопались.

— И это было, — усмехнулся Ганин.

Подтягин на минуту задумался.

— Вот вы о русской деревне говорили, Лев Глебович. Вы-то, пожалуй, увидите ее опять. А мне тут костьми лечь. Или, если не здесь, то в Париже. Совсем я сегодня раскис что-то. Простите.