Священник отличный парень, он озабочен не тем, что Дон Кихот приносит покаяние самым фантастическим образом, совсем не так, как подобает христианину, а тем, что друг его болен и нуждается в помощи и лечении. Как я уже замечал в связи с замуровыванием книгохранилища Дон Кихота, поступки священника (переодевание женщиной и т. д.) свидетельствуют о том, что этому доброму человеку также присуща веселая склонность к помешательству.

Дон Кихот не слышал конца истории Карденьо, но теперь два его друга встречают юношу в горах, и он рассказывает о том, как потерял Лусинду из-за предательства своего друга дона Фернандо. Весьма любопытно, что поистине романтические и драматические события развиваются, так сказать, за спиной у Дон-Кихотовых книг. Злодей дон Фернандо — подходящий соперник для нашего героя, мысли которого заняты теперь совсем другим. Смотрите, с каким мастерством передана игра цвета и света в описании свадьбы Лусинды: «Немного спустя из гардеробной вышла Лусинда вместе с матерью и двумя своими служанками, в приличествующем ее знатности и красоте великолепном уборе и наряде, как. и подобало быть наряженною той, что являла собой верх изящества и благородного в самой роскоши вкуса. Изумление и гнев помешали мне во всех подробностях рассмотреть и запомнить ее наряд. Мне бросились в глаза лишь его цвета: алый и белый, и сверканье драгоценных камней, коими был унизан головной убор и одежда, но все это меркло в сравнении с необычайною красотою чудесных ее золотистых волос, которые, успешно состязаясь с драгоценными камнями и светом четырех факелов, горевших в зале, во всем своем блеске глазам представлялись».

Автор находит, что его сюжет похож на клубок яркой пряжи — в начале этой главы он упоминает «чесаную, крученую и намотанную нить» своей истории.

Появляется второе существо, подверженное романтическому умопомешательству, — переодетая юношей Доротея. В сердце Сьерры-Морены^{45}, считая Дон Кихота, безумствуют трое. Доротея являет собой образец утонченности и многоречивости — преамбулу Доротеи можно свести к пяти простым фразам. Заметим далее забавное, типичное для романтических историй совпадение: совратитель Доротеи Фернандо — враг нашего друга Карденьо. Посмотрите, как ведет себя Карденьо при упоминании имени Лусинды: он «тотчас передернул плечами, закусил губу, нахмурил брови, и вслед за тем из глаз его хлынули потоки слез».

Доротея продолжает рассказ в стиле, удивительно напоминающем «Теннессийский вальс». Карденьо приятно удивлен описанием свадьбы Лусинды:

«<…> в тот вечер, когда дон Фернандо обручился с Лусиндой, после того, как она изъявила согласие быть его супругой, с ней приключился глубокий обморок, супруг же ее, расстегнув ей корсаж, чтобы легче было дышать, обнаружил у нее на груди написанную собственной ее рукой записку, в коей она уведомляла и объявляла, что не может быть женою дона Фернандо, ибо она жена Карденьо, некоего весьма знатного, по словам того, кто мне это рассказывал, кавальеро, местного уроженца, и что она дала согласие дону Фернандо единственно потому, что не желала выходить из родительской воли». Смотрите, как искусно развертывается на шестидесяти страницах (до настоящего момента) приключение Карденьо-Лусинды, прерываемое лишь затем, чтобы, во-первых, заставить читателя гадать, какую именно обиду Фернандо нанес Карденьо, и во-вторых, каково содержание письма, обнаруженного Фернандо за корсажем его невесты. С художественной и структурной точки зрения эти заурядные интерполяции нужны лишь для того, чтобы произвести определенное воздействие на Дон Кихота, способствуя тем самым дальнейшему развитию романа. Я уже говорил об их связи с прочитанными Дон Кихотом книгами. В самом деле, между Доротеей и хорошо вам известной юной леди в рваных шортах, с декольте ниже уровня моря и грушевидной слезой на щеке — Дейзи Мей, нет почти никакого различия. Но Доротея и подобные ей девицы появились на свет первыми, четыреста лет назад, когда европейская литература переживала период своего младенчества, и иногда становится грустно оттого, что нам приходится рассматривать этих героинь через призму современной коммерческой стряпни.

История Карденьо-Лусинды-Фернандо-Доротеи продолжается. Карденьо говорит Доротее: «И клянусь честью кавальеро и честью христианина, я не покину вас до тех пор, пока дон Фернандо не вернется к вам, и коли мне не удастся словами убеждения пробудить в нем сознание долга, то, позабыв обиды, которые он нанес мне, и предоставив покарать его за них Небу с тем, чтобы здесь, на земле, отомстить за нанесенные вам, я воспользуюсь тою свободою действий, какую предоставляет звание кавальеро, и с полным правом вызову его на поединок за ту неправду, которую он по отношению к вам учинил». Именно так и сказал бы Дон Кихот. Здесь пародия на галантный роман совершенно теряется в самом галантном романе, каким бы глупым он ни был. Жизнь играет Дон Кихотом и его книгами, но если ветряные мельницы и трактирщики в романе кажутся нам более или менее реальными, то есть соответствуют представлению среднего читателя о ветряных мельницах и трактирщиках, то изнывающие от любви юноша и девушка представляются нам порождением той самой сентиментальной литературы, которая и свела с ума Дон Кихота. Прошу вас обратить на это особое внимание.

Теперь Дон Кихот у нас в руках. Доротея очень вовремя заявляет, что «<…> лучше цирюльника сыграет беззащитную девицу, — к тому же у нее есть соответствующий наряд, так что у нее это выйдет натуральнее, и пусть-де ей поручат изобразить все, что нужно для того, чтобы их начинание увенчалось успехом, ибо она прочла много рыцарских романов и отлично знает, как изъясняются обиженные девицы, когда просят помощи у странствующих рыцарей».

Мы не улавливаем тонкого различия между ее истинным положением и положением оскорбленной девицы из рыцарских романов. Мы не отделяем одно от другого, и Дон Кихот таким образом превращается в настоящего странствующего рыцаря, настоящего заступника и мстителя, ведь Доротея в сущности и есть обиженная девица. Для современников автора, читателей начала XVII века, это различие, возможно, было более очевидным, поскольку на их восприятие влияло важное обстоятельство: 1) отсутствие странствующих рыцарей в доспехах на просторах Испании и 2) присутствие Фернандо и Доротеи, а также их любовной истории в романах того времени. Заметьте, как тонко священник перемещает акцент с истинного положения Доротеи на историю, которая может понравиться команде Дон Кихота и Санчо Пансы. Эта девушка, говорит он Санчо, «является, между прочим, прямою наследницею по мужской линии великого королевства Микомиконского, а разыскивает она твоего господина, дабы обратиться к нему с просьбою о заступлении и об отмщении за нанесенные ей неким злым великаном обиду и оскорбление, слава же о столь добром рыцаре, каков твой господин, идет по всей земле, и принцесса сия прибыла из Гвинеи, дабы его сыскать».

Отметим, что Санчо Панса верит выдумке священника, хотя и входит в число заговорщиков, намеренных вернуть Дон Кихота домой. Подмена истории Фернандо небылицей об убийстве великана, где жертва первого играет роль жертвы последнего, весьма примечательна с точки зрения построения романа. Дон Кихот, предполагаем мы, с таким же успехом мог бы защитить Доротею в ее настоящей беде. Захваченное королевство, о котором она говорит, — не что иное, как благовидный эвфемизм похищенной невинности. Тема рыцарских романов, обычно сбивающих Дон Кихота с толку, в своей абсурдности поднялась еще на одну зарубку. Но реакция на этот абсурд со стороны Дон Кихота, который благодаря художественному и нравственному гению своего создателя стал художественной реальностью для читателей всех времен, — эта реакция человечна, божественна, абсолютно восхитительна и трогательна, как и все его жесты, и это искупает недостатки вставных новелл.

«— Кто бы она ни была, — возразил Дон Кихот, — я поступлю так, как я обязан поступить и как мне велит моя совесть, в полном соответствии с данным мною обетом.