своему слову. Итак, вперед, друг мой Санчо: мы проведем этот год искуса у себя дома, накопим сил за время нашего заточения и вновь устремимся на бранное поприще, вовеки незабвенное».

Неужели Дульсинея так никогда и не появится?

По пути домой, в семьдесят второй главе, Дон Кихот встречает — не мнимого Дон Кихота, как можно было бы надеяться, а одного из персонажей подложного продолжения, а именно дона Альваро Тарфе, играющего в книге Авельянеды приблизительно ту же роль, которую в оригинале играют герцог или дон Антоньо. Выведенный Авельянедой Дон Кихот — мой ближайший друг, говорит дон Альваро настоящему Дон Кихоту. «<…> это я вытащил его из родного края, во всяком случае я подвигнул его отправиться на турнир в Сарагосу, куда я собирался сам. Признаться, я оказал ему немало дружеских услуг, и только благодаря мне палач не разукрасил ему спину за чрезмерную дерзость». Решив покончить с этим делом раз и навсегда, Дон Кихот нотариально заверяет документ о том, что настоящие Дон Кихот и Санчо Панса не имеют никакого отношения к персонажам книги Авельянеды. «Весь этот день, равно как и следующую ночь, они провели в пути, и за это время с ними не случилось ничего такого, что заслуживало бы описания, за исключением разве того, что ночью Санчо выполнил свой урок, чему Дон Кихот возрадовался несказанно, — он с нетерпением стал ожидать рассвета, оттого что днем, казалось ему, он непременно должен встретить уже расколдованную владычицу свою Дульсинею; и, продолжая свой путь, он не пропускал ни одной женщины без того, чтобы не поглядеть: уж не Дульсинея ли это Тобосская, а что Мерлин мог не исполнить своего обещания — это представлялось ему невероятным. Занятый этими мыслями и мечтами, он вместе с Санчо въехал на холм, с вершины которого открывался вид на их родное село <…>»

Дон Кихота тревожат дурные предзнаменования: спор мальчишек из-за клетки со сверчками и заяц, который, спасаясь от борзых, спрятался под брюхо осла и которого Санчо изловил и преподнес Дон Кихоту. «Маlum signum! Malum signum![10] — бормочет про себя рыцарь — Заяц бежит, за ним гонятся борзые, — не увижу я Дульсинею». В доме Дон Кихота они встречают священника, цирюльника, бакалавра Карраско и всех остальных: «Не дав никому опомниться, Дон Кихот тотчас заперся с бакалавром и священником и в кратких словах рассказал им о своем поражении и о том, что он принял на себя обязательство в течение года не выезжать из села, каковое обязательство он-де намерен выполнять буквально, не отступая от него ни на йоту, как подобает странствующему рыцарю, свято соблюдающему свой устав, и что он собирается на этот год стать пастухом и уйти в безлюдные поля, где можно дать полную волю своим любовным думам, подвизаясь на поприще добродетельной пастушеской жизни; и он-де просит священника и бакалавра, если только они не очень заняты и им не помешают более важные дела, к нему присоединиться <…>».

И вновь мне вспоминается та особая интонация в «Короле Лире», когда Лир утешает Корделию (V, III):

Кончина Дон Кихота последовала совершенно для него неожиданно. «<…> может статься, он сильно затосковал после своего поражения, или уж так предуготовало и распорядилось Небо, но только он заболел горячкой, продержавшей его шесть дней в постели, и все это время его навещали друзья: священник, бакалавр и цирюльник, добрый же оруженосец Санчо Панса не отходил от его изголовья.<… > Друзья послали за лекарем; тот пощупал пульс, остался им недоволен и посоветовал Дон Кихоту на всякий случай подумать о душевном здравии, ибо телесному его здравию грозит, мол, опасность.

<…> Дон Кихот попросил оставить его одного, ибо его, дескать, клонит ко сну. Желание это было исполнено, и он проспал более шести часов подряд, как говорится, без просыпу, так что ключница и племянница уже забеспокоились, не умер ли он во сне».

Проснувшись, он громко возблагодарил Бога за явленную ему милость. И прибавил, что говорит «о том самом милосердии, племянница, которое в этот миг, невзирая на мои прегрешения, проявил ко мне Господь <…>. Разум мой прояснился, теперь он уже свободен от густого мрака невежества, в который его погрузило злополучное и постоянное чтение мерзких рыцарских романов. Теперь я вижу всю их вздорность и лживость, и единственно, что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет времени исправить ошибку и приняться за чтение других книг, которые являются светочами для души. Послушай, племянница: я чувствую, что умираю, и мне бы хотелось умереть так, чтобы люди удостоверились, что жил я не напрасно, и чтобы за мной не оставалось прозвание сумасшедшего, — пусть я и был таковым, однако же смертью своей я хочу доказать обратное».

Он говорит своим друзьям: «я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым». Трогательная сцена, становящаяся еще более пронзительной.

«— Ах! — со слезами воскликнул Санчо. — Не умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет, потому величайшее безумие со стороны человека — взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски. Полно вам в постели валяться, вставайте-ка, одевайтесь пастухом — и пошли в поле, как у нас было решено [любоваться порханьем пестрокрылых мотыльков]: глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную сеньору Дульсинею, а уж это на что бы лучше! Если же вы умираете от огорчения, что вас одолели, то свалите все на меня: дескать, вы упали с Росинанта, оттого что я плохо подтянул подпругу <…>». Дульсинея расколдована. Она — смерть.

Дон Кихот составил завещание, затем, «лишившись чувств, вытянулся на постели. Все в испуге бросились ему на помощь; и в течение трех дней, которые Дон Кихот еще прожил после того, как составил завещание, он поминутно впадал в забытье. Весь дом был в тревоге; впрочем, это отнюдь не мешало племяннице кушать, а ключнице прикладываться к стаканчику, да и Санчо Панса себя не забывал: надобно признаться, что мысль о наследстве всегда умаляет и рассеивает ту невольную скорбь, которую вызывает в душе у наследников умирающий».

Последний болезненный укол, под стать безответственному, инфантильному, жестокому и варварскому миру книги.

В известном эссе о Сервантесе один из критиков заметил, что в длинной череде битв «[Дон Кихот] никогда и ни при каких условиях не одерживает победу»^{32}. Разумеется, чтобы писать о книге, нужно ее прочесть. Мы ее прочли и в состоянии опровергнуть непостижимое утверждение нашего критика.

И не только опровергнуть. Подробно рассмотрев все сорок эпизодов, в которых Дон Кихот выступает в роли странствующего рыцаря, я намерен доказать, что в них обнаруживаются некоторые любопытные особенности художественного построения романа; определенное равновесие и определенное единство; если бы все поединки кончались поражением, то впечатление от романа было бы другим.

В своих сорока поединках Дон Кихот сталкивается с самыми разнообразными существами и предметами: