— Какое там!.. — ответил шофер. — Какое там…

«Неуловим, — подумал Драйер. — А ведь почти наверное, — пока мы были в театре… Румян, глаза — счастливые… А впрочем, — черт его знает… Ну, посмотрим, как он будет править».

Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна.

— Я здесь выйду, — сказал он, обернувшись. — Мне отсюда близко пешком…

— Подвезу, подвезу, — ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где «в сущности говоря» он живет, — и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал:

— Нет, право же… Мне хочется поразмять ноги.

— Воля твоя, — сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло.

— Зачем стучать? — в скобках заметила Марта. — Я не понимаю тебя… Ведь есть для этого трубка.

Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе, — но теперь было не до того, — крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить; состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе, — будто придерживаешь пальто, — ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице, — изредка оглядываясь на женщин, — не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять — врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ.

Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство, — ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы — когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль… желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять — эта мерзость… нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал, — так, — и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница, — тут будет базар. Вот, наконец, и моя улица. Чудесная скрипка, — и так сказочно… прямо райское что-то… И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело… Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом, — черт его побери. Вертишь, вертишь… Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься… И вот этот ключ — тоже мудрит…

В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.

— Ай-я-яй! — проговорил он, когда Франц с ним поравнялся. — Ай-я-яй… Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь.

Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав.

— Я, впрочем, не могу сердиться сегодня, — сказал он проникновенно. — У меня радость: супруга приехала.

— Поздравляю, — сказал Франц.

— Но всякая радость, — продолжал старичок, не отпуская его рукава, — всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной.

Франц соболезнующе хрюкнул.

— И вот, — крикнул ясным голосом старичок. — Она сидит в кресле… Поглядите.

Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке.

— Вот, — повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами.

Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся.

— А теперь — спокойной ночи, — отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь.

Франц было пошел, но вдруг остановился.

— Послушайте, — сказал он через дверь, — а как насчет кушетки?

Молчание.

Он постучал.

И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок.

— Кушетка уже поставлена, — скрипнул голосок. — Я вам дала мою собственную кушетку.

— Чудаки! — брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись — со сморщенным носом, — кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. «Ну что ж, ничего не поделаешь, — сказала она наконец. — Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит…» — И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились.

Но не одной кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкалу появился новый жилец: долгожданный смокинг.

— Вот и отлично, — сказала Марта, пощипывая материю. — Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра, — мы после ужина под граммофон и попляшем.

Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос в нежной перспективе, Марта всегда удивлялась его точности, — и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае ее раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса, — и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы, — в шею, под шиньон.

— Я голодна, — сказала Марта, — не понимаю, почему он не едет…

— Давайте заведем граммофон, — предложил Франц. — Вы поучите меня пока что.

— Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего- нибудь горячего.

Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и позвонила.

Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, сразу ее оживил.

— Закройте, — сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, она улыбнулась еще значительнее. Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки…

— Милый мой, — сказала она тихо и по скатерти протянула к нему руку.

— Осторожно, — шепнул Франц, озираясь. Он не доверял стенам. Пристально уставился на него старик в сюртуке на темном портрете. Буфет, поблескивая, смотрел во все глаза. Что-то было напряженное в складках портьеры. Хорошо еще, что Том остался в передней. Но сейчас может войти горничная. В этом доме надо говорить друг другу «вы» и не позволять себе никаких вольностей. Все же, не в силах противиться ее улыбающемуся желанию, он провел ладонью по ее голой руке. Она медленно оттянула руку, сияя и облизывась. Ему показалось, что вот теперь из-за портьеры вдруг выступит Драйер.

— Ешьте, пейте, будьте, как дома, — сказала, смеясь, Марта.