и спасет, и утешит меня.И теперь ты вышла из рамы старинной,из усадьбы любимой, и в час тоския увидел вновь платья вырез невинный, на девичьих висках завитки.И улыбка твоя мне давно знакомаи знаком изгиб этих тонких бровей,и с тобою пришло из родного дома много милых, душистых теней. —Из родного дома, где легкие льдинкичуть блестят под люстрой, и льется в окноголубая ночь, и страница из Глинки на рояле белеет давно…
«О, любовь, ты светла и крылата…»
О, любовь, ты светла и крылата, —но я в блеске твоем не забыл,что в пруду неизвестном когда-тоя простым головастиком был.Я на первой странице твореньятолько маленькой был запятой, —но уже я любил отраженьяв полнолунье и день золотой.И, дивясь темно-синим стрекозкам,я играл, и нырял, и всплывал,отливал гуттаперчевым лоскоми мерцающий хвостик свивал.В том пруду изумрудно-узорном,где змеились лучи в темноте,где кружился я живчиком черным, —ты сияла на плоском листе.О, любовь. Я за тайной твоеювозвращаюсь по лестнице лет…В добрый час водяную лилеюполюбил головастик-поэт.
Глаза
Под тонкою луной, в стране далекой, древней,так говорил поэт смеющейся царевне:Напев сквозных цикад умрет в листве олив, погаснут светляки на гиацинтах смятых,но сладостный разрез твоих продолговатых атласно-темных глаз, их ласка, и отливчуть сизый на белке, и блеск на нижней веке, и складки нежные над верхнею, — навекиостанутся в моих сияющих стихах, и людям будет мил твой длинный взор счастливый,пока есть на земле цикады и оливы и влажный гиацинт в алмазных светляках.Так говорил поэт смеющейся царевнепод тонкою луной, в стране далекой, древней…
«Пускай все горестней и глуше…»
Пускай все горестней и глушеуходит мир в стальные сны…Мы здесь одни, и наши душиодной весной убелены.И вместе, вместе, и навеки,построим мир — незримый, наш;я в нем создал леса и реки,ты звезды и цветы создашь.И в этот век огня и гнева